На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни - [16]

Странное наблюдение сделала я на гибнущем корабле: выражение лиц у матросов, или штурманов, или заключенных самых разных статей было совершенно одинаковым. Скажем, у профессора Кучеринер (она работала в молодости не то секретарем, не то машинисткой у Зиновьева), и у Груни-Нож (бандитки, которая была соучастницей девятнадцати «мокрых» дел), и у монашек одно, у Маргариты тоже.

Я ей сказала о своей наблюдении. Она согласилась, но заметила, что у двух человек этого выражения нет совершенно.

— У кого?

— У капитана и, представь себе, у тебя…

— Гм. Может, мы о разном говорим? Ты сама, Ритонька, каким видишь это одно общее у всех выражение лица?

— Как у верующего перед последним причастием. У меня бабушка перед смертью просила позвать священника. Я пригласила. Потом меня из комсомола хотели за это исключить, но обошлось. Так вот у бабушки перед ее последним причастием было точно такое же выражение лица.

— Да. Я тоже так вижу. Но… ведь я тоже не хочу умирать, как и все. И капитан не хочет. Ну капитан исполняет свой долг, а почему я не прониклась…

— Ты и арест, как я понимаю, восприняла не так, как все, тебе же просто было интересно узнать, какие у нас тюрьмы, какие лагеря? Ты даже не испугалась. И сейчас не боишься. Ты, наверное, не веришь, что мы погибнем? А я… я не верю, что мы… спасемся.

Веру в спасение, похоже, потеряли все, кроме нас с капитаном.

Интересно, что монашки, которые в начале пути пели свои духовные псалмы, теперь молились молча, взывая к Богу каждой клеточкой своего тела: «Господи, спаси наши души!»

А уголовницы… сейчас в них проявилось все лучшее, что еще осело и хранилось на дне их души: ни одного бранного слова! Они ухаживали за обожженными, ранеными.

А огонь наступал… будто мы были на фронте. «Джума» горела под нами, наступала с кормы, захватив уже полкорабля. Огонь встречали шлангами с морской водой, огонь шипел, извивался, норовил зайти с боков… Когда ветер менял направление, нас обдавало палящим жаром, как из печей Освенцима, окутывало дымом и мы задыхались, словно находились не на палубе океанского корабля, а в душегубке. Все цепенели от ужаса.

Господи, спаси наши души!..

В эти страшные дни в Охотском море, как я говорила в шутку, бациллы брюшного тифа наконец покинули меня, температура стала нормальная.

Где это я обрела исчезнувшие силы… И когда женщины падали духом, я, кашляя от дыма, начинала громко мечтать о том, как я буду писателем. Найду человека, которого я полюблю и который полюбит меня. И не позволю уже… никаким обстоятельствам разлучить нас. Как мы будем счастливы!

У нас будет два сына, две дочери… и еще кошка с зелеными глазами и большая рыжая собака.

— Валька, твои останки сожрет либо огонь, либо рыбы, — сумрачно перебил кто-то.

— И сожрали бы, если б не наш капитан. Я верю в нашего капитана. Пока он с нами, я ничего не боюсь. Вот так-то.

— Спасибо, — сказал капитан, он слышал мои мечты и пожелал, чтоб они сбылись.

Да, вот именно: спасение «Джурмы» еще не означало спасение каждого из нас — зека…

В этот день уставший капитан подошел к нам вторично.

— А это вас, оказывается, милый доктор прозвала Аяксами.

Он присел на круглую связку канатов возле нас.

— Аяксики — так зовет нас Тамара Алексеевна, — слабо улыбнулась я.

— Это вы симулировали брюшной тиф, чтоб ухаживать за больной подругой? — обратился ко мне капитан. — Расскажите, как это все было, я отдохну возле вас минут десять.

В пересыльном лагере это с нами было, на Черной речке…

— Знаю, под Владивостоком.

— Вспыхнула эпидемия брюшного тифа. Больница не вмещала заболевших. Разбили палаточный карантинный городок. Врачи были хорошие, но уход хуже некуда. Санитарки из уголовниц — играли в карты или плясала цыганочку. На стоны и просьбы больных отвечали матом. Много людей унесла эта эпидемия. Умер писатель Бруно Ясенский…

— Тамара Алексеевна мне говорила.

— Ну вот, и вдруг Маргарита заболевает брюшным тифом и ее вносят в список — в карантин. Как помочь? Ведь главное — уход? Предложить себя в санитарки? Мою статью не возьмут — террор, диверсия… Ну меня и осенило. Врач еще сидел у нас. Я пошла и сказала, что тоже заболела брюшным тифом. Он ткнул меня пальцем в живот и внес в список. Так я попала с Маргаритой в одну палатку. Первая ночь была самая страшная. Больные метались, стонали, плакали. Их было много. Ухаживала за всеми, конечно, не за одной Ритонькой. Она бредила… звала маму… Не мужа, которого расстреляли, а маму. Совсем еще ребенок.

— Так он не успел стать моим мужем! — воскликнула Маргарита. — Нас арестовали, когда мы только приехали из их загса. Не поверили, что мы поженились по любви. Заставили меня подписать, что это была лишь вражеская маскировка, а на самом деле мы соучастники. Олега почти сразу расстреляли, а мне дали десять лет тюремного заключения. Три с половиной года отсидела в ярославской тюрьме. Полтора года в одиночке, а два года с Валей. А потом нам заменили тюремное заключение лагерем, и вот везут… Наверное, на Колыму.

— А Валя тоже потом заболела тифом? — спросил капитан.

— Да. В первый день, когда у меня была нормальная температура, она свалилась… Болела тяжело, чуть не умерла. Это Тамара Алексеевна и спасла ее, я растерялась и только плакала тогда и призналась ей, что это из-за меня Валя умирает.