На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни - [12]

…Ночи, казалось, не будет конца, но все же я ее выстояла. Выстояла и следующий день. Временами меня охватывала крупная мучительная дрожь. Я делала гимнастику, чтоб согреться, — бег на месте. Но потом я настолько устала, что уже и это делать не могла. Иногда я глубоко задумывалась и тогда словно перескакивала через время.

За несколько дней перед тем я прочла замечательную поэтическую статью Паустовского о Грине. Не помню, как она называлась. Из нее я узнала, что Александр Грин с осени 1930 года и до самой смерти жил в Старом Крыму и сильно тосковал о людях. Его терзали сомнения: нужно ли его творчество современникам…

То, что я прочла, буквально потрясло меня. Все эти годы мы жили в Феодосии, в получасе езды от любимого писателя. Время это было тяжелое, и мы часто голодали. Помню, в 1932 году продали на толкучке все, что у нас было, кроме книг. Летом варили щи из лебеды. Однажды так получилось, что мы со вчерашнего дня совсем ничего не ели. К вечеру маме удалось занять пять рублей. Мы втроем — я, мама и сестра — отправились на базар. Дорогой мы сговорились, что купить: две ржаные лепешки (по два рубля штука) и кучку хамсы за рубль. Но при входе на шумливый феодосийский базарчик какой-то красноносый пьянчуга в разлетайке предложил нам «Золотую цепь» Грина.

Я сразу так вцепилась в книгу, что мама, взглянув на меня, поняла — добровольно я ее не отдам, и со вздохом протянула владельцу «Золотой цепи» пять рублей.

Весь вечер мы по очереди читали вслух. Гудело море, ветер стучал по кровле оторвавшимся листом железа. Мама слушала, ахала, восторгалась, а сама лазила по ящикам в поисках съестного и вдруг нашла огромную пачку фруктового чая. Мы бережно разделили его на три части, съели и продолжали читать. Нам так понравился этот роман, что, и лежа в постели, мы продолжали о нем говорить. Мы почему-то думали, что такой чудесный писатель, как Грин, живет в Москве. А он был так близко! Да мы пешком бы к нему пошли, если бы только могли подозревать, что он одинок и нуждается в любви и восхищении…

И вот в карцере мне опять стало обидно за Грина, и я начала слагать о нем поэму. Я толкалась беспорядочно из угла в угол и бормотала рождающиеся слова:

Забытый городок. Весь в зарослях ореха.

Бегущие холмы и старый тихий дом.

Здесь каждый вздох повторит смутно эхо

И листья осенью шуршали под окном.

Одна гравюра в комнате пустынной —

Портрет Эдгара По —

И яркий лунный свет.

Здесь умирал в печали неизбывной

мечтатель, нищий и поэт.

Мечте своей до смерти верный,

Непонятый, как Дон-Кихот,

Тоску и боль вкусив без меры,

В последний уходил поход.

Жизнь, полная невзгод, обид и муки.

Одна мечта ему безмерно дорога.

Никем не слышимые впитывал он звуки.

Незримые он видел берега.

Лишь родины его белесые леса.

Печаль и ложь приземистых построек,

Какие звали голоса!.. Как долог день,

И сумрачен, и горек.

А голод цепкий и упорный,

Что гложет до бессильных слез.

В ночлежке тесной и зловонной

Почуять свежий запах роз.

Бродяги с ним делились водкой.

А ночью драки на песке.

И, скорчившись, дрожать под лодкой

И зубы стискивать в тоске.

Труд непосильный и бесплодный.

Дороги, тюрьмы, ссылка, нищета.

Искусством он, униженный, голодный,

От жизни заслонился, как щитом.

И расцвели невиданные склоны.

К ним алые скользили паруса.

Могучие солевые циклоны,

Тропические яркие леса.

Шел по холмам бродяга беззаботный.

Он песнь веселую с рассветом заводил.

Матрос по гавани блуждал, ища работы,

И золотую цепь случайно находил.

Там чистая Ассоль, как он, мечтать умела

И чуда ждать,

Как завтрашний ждут день.

И песнь о счастии навстречу ей гремела,

И звали паруса под радостную тень.

И на прибрежии из бревен старый дом,

Где полка книг и шкур звериных блеск,

И с другом пополам распить бутылку рома

И слушать в тишине

Прибоя мерный всплеск.

Крепчает ураган.

Поскрипывают снасти.

Поет Бит-Бой, прощаясь навсегда.

Не молит он униженно о счастье,

Хоть жизнь его —

Дорога никуда.

Поэму эту я закончила уже в лагере. Писала на фанерке вместо бумаги, потом запоминала наизусть. Помню, что женщинам в нашем бараке очень понравилась, почти до слез. Может быть, они нашли что-то общее в судьбе Александра Грина и своей…

Дорога никуда… Неужели и моя жизнь окончится дорогой никуда и я, подобно Тиррею Давинанту, погибну в тюрьме?

Я вдруг почувствовала полное изнеможение. Ноги уже не держали больше. Они распухли и почернели, стали как чугунные. Лечь на цементный пол? Можно застудить почки или легкие. В конце концов я упала. Не знаю, был ли это день или ночь. Наверное, уже прошло двое суток, потому что мне дважды приносили пищу: кружка леденящей воды и триста граммов хлеба. Есть мне совсем не хотелось, только спать… Меня мучительно лихорадило.

Я легла на бок, подложив под голову руку и поджав окоченевшие ноги. Но только я заснула, ноги стало сводить судорогой. С криком я проснулась и начала растирать икры. Внезапно мне пришло в голову: может, Маргарита в соседнем карцере и мучается рядом со мной? Я попробовала постучать в стены, но никто не отозвался.

Тихо и холодно, как в могиле.

Зачем это всё? К чему эти бесполезные страдания? Кому от них польза? Родине? Народу? Партии? Во имя чего меня так мучают?