На ладони ангела - [58]

Я понимал, что мои друзья рассуждают верно, с чисто политической точки зрения. На пластинке, выпущенной в продажу с выходом «Джильды», воспроизводилось записанное через стетоскоп биение сердца героини; очень похоже в действительности (это к вопросу фетишизма и идолопоклонства) на те слезы, которые по клятвенным уверениям набожных монашек из монастыря Непорочного Зачатия в Беневенто выступили на статуе Девы Марии, возвышавшейся над алтарем: чудо, наделавшее тогда много шума в Италии.

Впрочем, я не решался порадовать Свена по другой причине.

Я знал, что мои ровесники, которые будут сидеть в зале, придут туда с совсем другими намерениями и в совершенно другом настроении, нежели я. Испытав разочарование в своей эротической жизни из-за строгого разделения полов, они замещали своих непорочных невест кинозвездами и требовали от них адекватного удовлетворения своих воспламененных чувств. В отличие от меня они верили в телесное присутствие звезды на экране, и им необходимо было в это верить, чтобы привязаться к ней. Чем сильнее была иллюзия, тем быстрее актриса становилась их кумиром. Лексикон их, впрочем, изменился: вместо «star»[20] теперь говорили «pin-up»[21]. На смену затерявшейся в космосе звезде пришла бумажка, которую вырезают из журнала и прикалывают на стенку над кроватью. Киносеанс меньше всего походил на праздник. В самых откровенных местах кресла ходили ходуном, и от первого до последнего кадра в залах царила такая грубая свобода, что все женщины, не сговариваясь, оставались дома, отдавая кинотеатр во власть мужского пола.

Кроме нежелания шокировать невинную душу Свена этой пошлой вакханалией, я опасался встречи с Нуто и другими своими приятелями, с которыми я почти перестал общаться с тех пор, как влюбился. Они стали бы задевать меня за то, что я не приходил на последние городские праздники, и доставать вопросами по поводу моего юного спутника. Первое же лицо, которое я разглядел у кассы, посреди гудевшей от нетерпения толпы, оказалось чернявой физиономией Нуто. Новый «опиум для народа», похоже, не оказывал на него снотворного действия, он метался как чертик и смешил своих дружков сальными анекдотами. Размазав по стенке американских капиталистов, он неожиданно смутился, когда увидел меня, и задвинул на затылок кепку, обнажив свои блестящие напомаженные волосы.

Что касается Манлио, то он в этот момент выводил на своем аккордеоне перед выцветшей афишей томное танго, и такого почтения не удостаивалась еще ни одна Мадонна, ни во Фриули, ни в остальной Италии. Белокурый Эльмиро несмотря на свой бледный и болезненный вид выкрикивал дурным голосом сомнительные шутки, срываясь в жуткие приступы кашля. Воспользовавшись толчеей, я не стал присоединяться к этой компании и утроился со Свеном на последнем ряду, рядом с палисадником, увитым розами, который выполнял в зале функцию забора. Едва прошли заглавные титры, волны ночной прохлады наполнились задиристыми криками и непристойными lazzi[22], обращенными актерам, как будто перед нами предстала не механическая экспансия растиражированных в Голливуде картинок, импортированных с другого берега Атлантики и навечно запечатленных в целлулоиде, а живые люди, в жилах которых текла настоящая кровь.

«Смотри, как бы ширинку не разорвало!» — громко крикнул кто-то с первого ряда под дружный гогот зала в тот момент, когда Гленн Форд, вытянув губы в поцелуе, с полузакрытыми глазами склонился над героиней с таким аппетитным личиком, что можно было и впрямь испугаться за катастрофические последствия для передней части брюк его полосатого костюма. Джордж Макреди, игравший мужа, лишь подогревал их игривую пылкость, во-первых, как муж, который всегда менее симпатичен, чем любовник (последняя вольность, которую они могли себе позволить перед тем, как предаться брачным узам и проявить принципиальность в вопросах своей «чести»), а во-вторых, из-за своего мрачного взгляда, неусыпно следящего за своим соперником.

— И много ты уже поймала их на себе?

— Поделиться с тобой?

— Самый подходящий момент!

Свенн, за которым я украдкой наблюдал, сидел по-прежнему с настороженным видом, и я не решался присоединиться к этому гоготу. В то время, как Нуто с торжествующим видом отпустил еще одну шутку по поводу влажных губ актрисы, едва раскрывшихся в улыбке.

— Берегись! А то он тебе сейчас вставит в рот! — крикнул он, выпрямившись на стуле, чтобы заручиться разнузданными возгласами своих приятелей, для которых он был примером для подражания.

Но когда она в своей узкой юбочке с тропическими цветами и болеро, которое оставляло обнаженным кусочек ее тела под грудью, принялась петь «Amado mio», пританцовывая в такт с широко раскинутыми руками, зал умолк как по мановению палочки. Наверно, сегодня тебе эта женщина с ее близоруким и слегка косящим взглядом, с ее вычурным перманентом, только что уложенным рукою парикмахера, с ее приторным и невыразительным голосом (мы не знали, что ее дублируют) даже не показалась бы красивой. Но именно это сочетание романтической расплывчатости и площадной элегантности, таинственности и глупости повергло в оцепенение очарованный партер грубых и примитивных самцов. Для них (как и для вернувшихся с фронта юнцов, которые толпою валили в кино) эта песня, эта коммерческая аранжировка латиноамериканского фольклора, состряпанная умелым профессионалом из «Коламбиа Пикчерз», казалась последним писком моды. Добавь ко всему этому намек на ночную серенаду и звездный небосвод, и ты поймешь тот завораживающий эффект, который произвел дублированный голос некой Маргариты Кансино, посредством голливудской машины превращенной в Риту Хейворт. Свен схватил меня за руку и обвил ею свою шею, как если бы хотел прижаться ко мне как можно ближе в состоянии ступора, пригвоздившего его к стулу.