На ладони ангела - [173]

Как еще подвести его к этой черте и заставить его пойти на разрыв? Нечаянный жест Данило предоставил мне этот долгожданный случай. Он ушел на самый край футбольного поля. Я увидел, как он, расставив ноги, встал у штанги. Внезапно, не осознавая, что я делаю, я приподнялся на локоть и позвал его.

— Иди сюда, Данило.

Мой властный тон застал его врасплох. Он повернул голову и, не выпуская свой член, который он держал между большим и указательным пальцем, пошел ко мне, изогнув свои брови.

— На меня, Данило, на меня.

Он не сразу понял, чего я от него хотел. Я лежал на спине, раскинув руки и закрыв глаза. Уголком своих губ я прошептал ему:

— Сделай это ради любви ко мне, Данило.

Под воздействием угроз и мольбы он в конце концов исполнил то, о чем я его просил, но затем расплакался и заклял меня больше никогда его не принуждать к этому скотству, так сильно претившему ему.

— Мы же не свиньи! — простонал он, всхлипывая.

Я притянул его к себе и сказал ему на ухо с какой-то дикарской радостью:

— Именно потому что мы не свиньи, мы и попробуем… то, что никогда бы не позволили себе свиньи.

Он отступил, ужаснувшись.

— Нет! Нет! — запричитал он. — Только не это, Пьер Паоло!

И так как он увидел, что я встал на корточки в позу, которая убеждала его в том, что он правильно понял мои намерения, и что я не собирался ограничиваться одними словами, он продолжил пятиться назад до палисадника одного из участков.

— Ты сошел с ума, Пьер Паоло, ты окончательно сошел с ума!

И не переставая мне повторять в каком-то растерянном оцепенении: «Ты — сумасшедший! Ты чокнулся!», — он подобрал какую-то доску, которая вывалилась из забора.

— Иди сюда! — приказал я ему.

Я снова упал на спину.

— Данило! — снова позвал я его.

И потом еще тише, на выдохе:

— Нилетто!

Он подошел на цыпочках. Уголком глаза я следил за его движениями. Он держал доску перед собой, так чтобы прикрыть свою наготу, из-за чего ему на каждом шагу приходилось поправлять ее положение. Еще больше я был удивлен, когда увидел, как он неожиданно присел, собрал в охапку свою одежду и побежал одеваться за палисадник, с той внезапной стыдливостью, что оказалась красноречивее, чем все слезы и бормотания.

Было ли еще время удержать его? Какая-то чудовищная сила прижимала меня спиной к земле. Мои раскинутые руки, словно безжизненные плети, приклеились к липкой почве. Я смотрел на чаек, что кружились над Тибром и скользили в безмолвном парении. Тяжелые дождевые облака готовы были низвергнуться ливнем на линии песчаного берега. «Нилетто! Нилетто!» Мое дыхание переходило в лишенный всякой надежды шепоток. Меня беспрестанно мучило желание сжать в своих объятиях Данило и снова стать счастливым вместе с ним, но некая таинственная воля, которой я был должен повиноваться, не давала мне подняться и побежать за ним в том направлении, в котором он исчез. Я был не властен над своим телом. Бренная его оболочка валялась в грязи. Наконец, со стороны донжона — он, стало быть, уже добрался вверх к машине — до меня донесся его размытый влажным ветром голос. «Видать, ты сам того хотел!» — прокричал он мне. Я понимал, что он собрал все свои силы, чтобы бросить мне этот вызов — и, быть может, стоял теперь на полусогнутых ногах, подпирая кулаком бедро, как римские мальчишки, когда они храбрятся друг перед другом. Разве что последний слог застрял у него в горле и умер в слезном стоне.

52

Среди арестованных по подозрению в убийстве бригадира Паскуале Эспозито я с удивлением прочитал имя Вальтера Туччи. Несмотря на бороду, которая скрывала его выпяченный подбородок, я узнал на газетной фотографии сухое и высокомерное лицо человека, который, активно поработав в Группе 63, прослыл как шеф римской колонны Красных Бригад. Даже зверская смерть Фельтринелли, которого разорвало на куски его же бомбой, взорвавшейся раньше времени, когда он приводил ее в действие на опоре линии электропередачи, показалась мне менее ужасной, нежели холодное упорство этого молодого человека, чья деструктивная натура не смогла насытиться одними литературными спорами.

Быть может, его, как и меня, тошнило от вида римской молодежи, которые отныне с трусливого согласия властей оккупировала квартал вокруг фонтана Треви, лестницу площади Испании, площадь Навоне, площадь Пантеона, площадь Фарнезе (усеянную по утрам использованными шприцами), Цветочный рынок и некогда такие красивые паперти Санта-Чечиле ин Трастевере и Санта-Марии. Оборванные, грязные, отупевшие, обколовшиеся парни и девушки, которые спали под открытым небом, завернувшись в одеяла, и которые, что меня особенно поразило, были уже неспособны на нежность, несмотря на шокирующую тесноту и близость. Они не знакомились друг с другом и просто хмуро глядели куда-то в пустоту, не замечая своего соседа. Это была не молчаливость, они словно потеряли дар речи и выходили из своего оцепенения только для того, чтобы, стрельнуть кусочек жвачки или пару затяжек, ворчливо промямлив при этом нечто невразумительное. Разумеется длинные патлы независимо от пола, хотя эта волосяная эмблема, некогда символ мужского протеста, служила теперь молодым людям просто прикрытием их нерадивости и нежелания идти к парикмахеру.