На краю света - [15]

Вскоре к холоду присоединился и голод. С восьмого ноября каждый зимовщик получал в день только по двести граммов хлеба, и уже через два месяца, восьмого января, Де-Фер записал в дневнике:

«Многие заболели болезнью, которую называют цынгой».

Заболел и сам Виллем Баренц.

Когда наконец наступило позднее полярное лето, голландцы решили попробовать пробиться домой. Корабль их был совершенно изуродован и изломан льдами. Надо было уходить на шлюпках. Они снарядили две лодки, на которые погрузилась вся экспедиция, и поплыли по полярному морю.

Виллем Баренц был уже так тяжело болен, что пластом лежал в одной из лодок.

16 июня, на второй день плавания, когда эта лодка медленно, на веслах, огибала северный берег Новой Земли, Баренц сказал Де-Феру:

— Геррит, где мы находимся? Не у Ледяного ли мыса? Подними меня, я хочу еще раз посмотреть на этот мыс.

Прошло еще четыре дня. 20 июня Де-Фер записал в дневнике:

«Клас Андриссон очень слаб, и мы хорошо сознаем, что он скоро умрет. Услышав, как мы говорим об этом, Виллем Баренц сказал:

«— Мне кажется, что и я долго не протяну.

«Мы не думали, что Виллем так болен. Он разговаривал с нами и стал рассматривать сделанную мною маленькую карту нашего путешествия. Потом он возвратил мне карту и сказал:

«— Геррит, дай мне пить.

«Затем им овладела такая слабость, что глаза стали закатываться, и внезапно он скончался. Итак, он умер раньше Класа Андриссона, который вскоре последовал за ним. Смерть Баренца очень опечалила нас, потому что он был нашим главным руководителем и единственным нашим штурманом.»

То море, в котором Баренц совершил свое знаменитое плавание и в водах которого нашел себе могилу, впоследствии и было в его честь названо морем Баренца.

>________________

27 сентября на рассвете наш «Таймыр» вошел в это море. Надежды Ивана Савелича, что здесь волна будет помягче, не сбылись. Море Баренца встретило нас еще хуже, чем Белое. Волна перешла с норда на вест, и началась бортовая качка. Ледокол валило то на один бок, то из другой. Глубоко в желто-зеленую воду ныряли задраенные иллюминаторы бортовых кают.

Моряки зовут эту качку «болтанкой».

Сегодня укачались даже собаки. Мокрые, дрожащие, они лежат врастяжку на палубе, смотрят грустными глазами, ничего не едят. Особенно плох Серый. Он даже не может поднять головы, и Боря Линев подолгу сидит перед ним на корточках, сует ему кусок мяса или мозговую кость и ласково уговаривает:

— Ну, бери, дурак. Серый, бери. Надо же шамать. Ведь подохнешь же, дурачина. Подохнешь — выкину за борт. Так и знай.

Только Байкал и Жукэ еще держатся молодцами, жрут за шестерых и не унывают. Натянув цепочки, они целый день хрипло и злобно лают на море. Лают, лают, устанут. Отойдут к теплой дымовой трубе, отдохнут, погреются и снова дружно выходят на середину палубы и, став мордами к морю, приплясывая лают и лают на волны.

Плохо сегодня на палубе. Ветер прохватывает до костей, какая-то промозглая сырость забирается под толстый ватный пиджак.

Почти весь день я сегодня сижу в кают-компании, читаю прошлогодние номера журналов и даже играю с Борей Маленьким в шашки, хотя и приходится каждую шашку держать пальцем или приклеивать к доске разжеванным хлебным мякишем.

Перед обедом в кают-компании появился Наумыч. Он боком протиснулся в дверь и осторожными шажками, широко растопырив руки, добрался до дивана.

— Плывем, хлопцы, — сказал он, плюхнувшись на диван и радостно потирая волосатые, белые руки. — О, ubi campi, хлопцы, о, ubi campi!

— Какие там убикампи? — спросил Боря Маленький, отклеивая от доски дамку.

— Римских поэтов не знаете, хлопцы, — укоризненно сказал Наумыч. — И чему только вас учили? О, где вы, поля, как говорил поэт Виргилий. Поля чорт их знает где — за тридевять земель. В бывшем Елисаветградском уезде бывшей Херсонской губернии, в окрестностях деревни Новоселицы. Вот где родные поля-то! А меня чорт занес в Баренцово море. Мой дед, медведь, тележного скрипа боялся, прадед полжизни без штанов ходил, отец-чумак на волах соль возил, а я — видали вы?

Боря Маленький взял мою шашку.

— За «фук» ем, — строго сказал он, — бить надо было. — И повернулся к Наумычу. — Чего же это он без штанов-то ходил, — бедный, что ли, был?

Наумыч прищурившись посмотрел на Борю и спросил:

— Ты какого года рождения?

— Тысяча девятьсот четырнадцатого, а что?

— Ну, вот, а мой прадедушка наверное тысяча восемьсот четырнадцатого.

— Ну, и что же из этого? Разве тогда люди без штанов ходили?

— Дураки в штанах, а умным без штанов приходилось, — сказал Наумыч. — Времена-то — знаешь, какие были? Крепостное право. Чуть подрос парень, надел первый раз штаны — пожалуйте на барщину. Ну, а раз без штанов бегает, — значит, малолетний. А малолетних на барщину не брали. Закон, что ли, такой был, чорт его знает. Вот прадедушка и ловчил. До тридцати пяти лет без штанов щеголял. У самого борода лопатой, а ходит в одной распашонке. Так и увиливал от барщины. Вот, милый мой, как приходилось. Contraria contrariis curantur, ¹ а по-нашему, по-русски, клин клином вышибали.

Боря Маленький недоверчиво посмотрел на Наумыча, — врет или нет.

Вдруг, держась за стенки, в кают-компанию ворвался другой Боря — Боря Линев. Его треснуло о паровое отопление, отнесло к столу и швырнуло на кресло.