Вечером перед отъездом, уже усевшись в машину, Танцюра подозвал Ольгу:
- Осуждаешь? Жаль тебе этого черногуза?- спросил с недоброй усмешкой.План недовыполнишь или одним меньше окольцуешь?
Ольга молча кусала губы. Глаза стали маленькие, злые.
- Может, донести на меня хочешь?
- Этим не занимаюсь.
- А чего же надулась?
- Чего? Знать хочу: неужели вы так уверовали в право свое - бить? Право делать то, что запрещено другим? Почему вы считаете, что вам можно переступать закон?
- Все? Высказалась?
- Почему вы ведете себя так, как будто вы последний на этой земле? А ведь вы не последний! И после вас - будут!
Холодным стал его взгляд. И лицо в сумерках было серым, как пепел.
- А может, все мы последние? Или ты такая вот нашлась... Надеешься повторить цикл? Две жизни собираешься прожить?
- Вы циник. И ваши рассуждения - циничны. И отвратительна мне ваша философия браконьерства!
- Погоди, не умничай... Жаль тебе этого черногузика?- Он умышленно называл черногузом лебедя, видимо, чтоб презрительнее было.- На! Возьми!И поднял из полутьмы машины кипу того белого, тяжелого, прямо за шею поднял.- А то кролей поразводили, как в Австралии, норами все перерыли. Бери, бери, не сердись. Мясо у него сладкое.
Широкое скуластое лицо девушки горело от возмущения.
- Эта птица... Она и для меня святыня. А где ваши святыни? Или вы уже освободили от них вашу жизнь?
- Что ты знаешь о нашей жизни?- вздохнул Танцюра.- Откуда тебе знать, как она нам ребра ломала и как ныне ишачит наш брат... Кого еще так выматывает работа...
Другие на рыбалку, в театр, а мы до ночи... Хоть и с температурой... Хоть и ноют раны... До полета не дотянув, инфаркты хватаем!- И сердито стукнул дверцей.
До поздней ночи ходила Ольга по косе. Небо было в звездах, небосклон растаял, линия горизонта исчезла...
И впрямь, как на краю планеты. Дальше, за небосклоном, уже тьма и безвестность, и как бы на краю души человеческой стоишь, души, прежде столь изученной, ясной. А дальше что? На что годна? К чему устремится? Какие запасы добра и зла скрыты в ее арсеналах? И почему, оказавшись на грани зла, человек так легко и безболезненно эту грань переступает? "Абстрактно!- слышит она чье-то возражение,- глубокая философия на мелком месте!" Но это говорите вы, те, кто не видел сегодня его ружья, его самоуверенности и его решимости (как он тем протезом землю перед нею вывертывал, ввинчивал в нее каждый свой шаг, каждый свой притоп!).
Недели через две, опять проездом, оказалось здесь все то же общество. Танцюра, непривычно добрый какой-то, чрезмерно разговорчивый, хвалился бодрым голосом перед женами сторожей и словно бы еще перед кем-то:
- Жена чуть было из дому не выгнала с той добычей.
Только увидела моего черногуза - и в крик! Вот женщины, всюду одинаковы... Как будто с вами сговорилась:
"Зачем в квартиру несешь? Это же птица святая!" Даже соседи отказались. Еле помощнику своему навязал. Человек темный, принял за гуся...
Всем было неловко его слушать, но Танцюра как будто и но замечал общей неловкости, вновь и вновь возвращался к теме "черногуза", да что подстрелил он его почти случайно, да что он, горе-охотник, раскаивается теперь, навсегда зарекается бить... Суровые, прокаленные солнцем люди слушали его, понурившись слушали; а верят они ему или нет - трудно было по их замкнутости отгадать.
