На холмах горячих - [55]

— Господи, да он же убьется!.. Еким, Еким, сними Мишеньку с коня немедля!

Хастатова засмеялась:

— Лизонька, милая, у нас на Кавказе ребенка сажают на коня, как только он начинает ходить. В возрасте Мишеньки дети носятся во весь карьер по улицам. Вон смотри, меньшой Шан-Гирей требует, чтобы его тоже в седло посадили. Знаешь, дорогая, ежели местные ребятишки узнают, что Мишель не умеет ездить верхом, они его затюкают. Нет, милая, коль приехала к нам, молись и нашим образам...

На второй день Аким и Мишель, взяв с собой Аки-мушку, цепляясь за кустарники и камни, карабкались по крутому склону Горячей. В прежние приезды бабушка не отпускала внука ни на шаг, теперь же храбрый провожатый вырвал его из-под опеки.

Взойдя на Горячую, Мишель впервые увидел поразившие его горы, громадный двугорбый Эльбрус, утопающую в зелени долину Подкумка с вьющейся как змея речкой. Сердце мальчика замерло от восторга. Ему казалось, что вот-вот взлетит в небо, к диким вершинам, где был прикован Прометей, похитивший у богов и подаривший людям огонь.

Аким Хастатов прервал мечты Мишеля, показав ему большое здание, стоявшее на вершине Горячей.

— Смотри, оборонная казарма. В ней живут солдаты, они охраняют наш поселок.

А это что за «грибок»? — кивнул Шан-Гирей на

деревянный зонт, под которым стоял часовой с ружьем.

— Не вмешивайся в разговор старших,—одернул его Хастатов, продолжая показывать другу сторожевые посты.

Потом они спустились по крутому южному склону к Подкумку, бросали камни в бурлящий поток, бегали по берегу, ловя бабочек. Поймав одну, Аким-старший вынул из кармана складной ножичек, срезал длинную тонкую лозу, снял картуз, достал из-под внутреннего ободка тульи смотанную плетенную из конского волоса леску с крючком и привязал к концу гибкого прута — получилась удочка... Насадил на крючок белую бабочку, забросил в воду. Течение понесло легкую наживку, Хастатов пошел за ней по берегу. Лермонтов не успел понять, что произошло: всплеск, бабочка исчезла, и вот уже на берегу бьется серебристая рыбка, ловко схваченная Акимом-братом.

— Дай мне! Дай мне!—схватился за удочку Шан-Гирей.

— Погоди. Пусть вначале Мишель, а потом ты...

На третий день Хастатов повел гостя на Татарский

базар. Был он на западной окраине бульвара. На огромном пустыре пестрела толпа. Прямо на земле лежали яркие кавказские ковры, на них — кинжалы в искусно отделанных ножнах, узкие поясные ремни с серебряными подвесками; на холстах — горы белой и черной шерсти, мотки пряжи, уздечки, седла, черкески, бурки. За ними выстроился ряд горцев в лохматых шапках. Тут же стояли женщины в черном, держали в руках белые и серые, легкие, как пух, шали. Перед ними ходила, присматриваясь к товару, публика.

А дальше в стороне, у коновязей, перебирали тонкими ногами лошади. Здесь толпились офицеры и помещики-степняки. Хозяева, отвязав коня, водили его перед покупателями, придирчиво оценивающими достоинства животного. Иные пытались сесть в седло, проехать рысью, а потом показать галоп...

Такой торг Мишель видел впервые. Его поразило обилие необычных товаров, облик съехавшихся из аулов людей, их гортанная речь, энергичные жесты.

По дороге домой Хастатов рассказывал Лермонтову

о том, что через неделю в соседнем ауле Аджи, расположенном между Машуком и Бештау, будет байрам — праздник горцев: скачки, состязание в рубке лозы, в стрельбе, песни, пляски.

— Поедем?! — предложил Аким.

— Бабушка не отпустит,— ответил Лермонтов.

— Не отпустит — сбежим. Я запрягу коня в коляску, сядем и с ветерком до аула Аджи!

— Что ты, Акимушка! Хватятся, а меня нет. Жалко мне волновать бабушку, у нее сердце больное.

— Хочешь, я попрошу ее?

Елизавете Алексеевне самой захотелось посмотреть на экзотическое зрелище. Конечно, возьмут и Мишеля...

И вот они в Аджи-ауле... Плоские мазанки и сакли, притулившиеся к горе. Дувалы из каменного плитняка ограждают усадьбы. Узкие и кривые улочки. Свечкой стоит мечеть. В центре площадь, где обычно проходят праздники. Здесь уже выстроились экипажи русской знати, приехавшей из Горячих, Железных и даже Кислых Вод, на праздник черкесов. Горцы в нарядных костюмах, молодые, стройные мужчины, и женщины, встав в круг, по очереди что-то пели под аккомпанемент бубна и струнного инструмента, похожего на балалайку. В стороне джигиты на конях, готовые к состязанию. Вскоре площадь очистилась от народа и начались скачки.

На всем скаку джигиты, переворачиваясь в воздухе, оказывались спиной к голове коня; перебросив через седло стремена крест-накрест, становились на ноги во весь рост, ныряли под лошадь и взбирались на седло с другой стороны. Или, держась на одной ноге, вдетой в стремя, повисали вниз головой, проносились в пол-аршине от земли. Потом на всем скаку стреляли в установленные на палках чучела, рубили их шашками...

Миша Лермонтов завороженно смотрел на них. Хотя он знал, что русские сражаются не с этими, мирными горцами, а с теми, что живут по ту сторону Линии, все же ему стало не по себе:

— Бабушка, но ведь немирные горцы тоже лихие джигиты, а таких разве можно победить?

Арсеньева спокойно ответила: