На грани жизни и смерти - [2]

Я не помню, при каких обстоятельствах был арестован отец. Через несколько дней по городу прошел слух, что большую группу арестованных посадили в баржу, отправили ее в Камбарку и собираются там сжечь вместе с людьми. Как известно, этого не случилось. Смелая операция красных помешала белым осуществить свой замысел. Но отец дома так и не появился. Только через год мы получили от него письмо. Мы узнали, что отец на Урале служит в частях Красной Армии.

Весной отчим матери увез нас в ее родную деревню Атабаево. Так началась моя деревенская жизнь. Она поразила мое воображение своеобразием сельского быта, контрастно отличавшегося от городского. Деревня была большая. По словам матери, в ней было до трехсот домов. Здесь мы прожили около двух лет, пока не вернулся отец. И сейчас, вспоминая далекое прошлое, я ясно представляю себе эту деревню, однообразный трудовой уклад селян, самобытный, патриархальный образ жизни в доме деда, вечернюю лучину зимой, при свете которой дед плел лапти или катал валенки. Помню, как мне хотелось научиться этому искусству и самому для себя сплести лапти. В то время лапти были самой распространенной обувью в нашей деревне; только в отдельных домах, и то чаще по праздникам, некоторые мужчины щеголяли в яловых сапогах, густо смазанных дегтем.

Мы жили в большой нужде, дети ощущали это прежде всего в еде. Мать летом работала в поле, помогала отчиму. Зимой работала уборщицей в небольшой аптеке в соседней деревне, верстах в трех от Атабаева. Заработка не хватало. Ее родители не всегда имели возможность помогать нам.

В деревне я впервые услышал и запомнил имя — Ленин. Из смутных и обрывочных домашних разговоров взрослых, которые довольно активно старались разобраться в общественных проблемах времени, я усвоил только одно: что Ленин — добрый человек, что он совершил революцию для бедных.

Начинающийся голод постепенно охватывал всю деревню, с ним пришла и эпидемия тифа. Заболели и мы. Не знаю, сколько длился критический период, помню лишь день, когда я очнулся и увидел пустую комнату в чужой избе; мать и братья лежали на полу, а рядом стояла деревянная кадка с водой и жестяная кружка. Мне хотелось есть, а еды не было. Видимо, я стал выздоравливать, смог подняться, выпить воды и выйти во двор. Несмотря на полдень, деревня казалась пустой и унылой. Не помню, кто дал мне еду, возможно, кто-то из соседей. Я съел кусок черствого хлеба с кислым молоком и почувствовал себя легче.

В конце лета неожиданно приехал отец. Он получил отпуск и привез с собой два пуда пшеничной муки. Этот день для нас был самым счастливым. Через две недели мы выехали в Сарапул. Спустя еще неделю отец получил несколько предложений на работу, в том числе и с выездом из Сарапула. Он решил ехать в Пермь. В Перми и определилась моя дальнейшая судьба.

Двадцатые годы для молодой Советской республики были трудны всюду, и в Перми голод ощущался не менее остро. Пайков не хватало. Городские органы Советской власти делали все возможное, чтобы поддержать детей. В городе при школах были созданы пункты, в которых один раз в день детям выдавали горячую пищу — ложку каши на брата. Мне хорошо запомнились длинные ребячьи очереди с металлической посудой в руках, в которой ребятишки нетерпеливо гремели оловянными ложками.

В годы становления Советского государства я пошел в школу. В ней не было уже закона божьего. Мое просвещение началось в новой идеологической струе, которая день ото дня победно захватывала все стороны жизни человека. И все же на каждом шагу мы, дети, ощущали острую борьбу нового со старым. Мы были в центре противоречий. Нас увлекала новизна, мы тянулись в пионерские клубы, считали себя атеистами, а в домах упорно засиживалось мещанство и религиозность. В семьях нередко возникали скандалы по поводу стремления ребят видеть новую жизнь. В моем доме обстановка была сносной. Отец лояльно относился к моим желаниям и не препятствовал их осуществлению. Мать же болезненно реагировала на мою воинственную антирелигиозность. Она долго не примирялась с моим новым одухотворением, но мало-помалу свыклась и свой протест выражала лишь ворчанием.

По мере того как я взрослел в новой социальной обстановке, формировались мои интересы. И самый большой — к моей родной Каме. До чего же она красива и мощна в половодье! Именно Кама зародила у меня в сознании мечту стать водником-речником, а позже и моряком. Поначалу мне казалось, что мечта эта несбыточна. Кто знает, может она и осталась бы неосуществленной, если бы вдруг при Доме обороны не создалась военно-морская секция.

В школе я много читал, и больше всего меня увлекала романтика морских путешествий. Но я жил далеко от моря, и мне оно казалось недосягаемым. И тут вдруг в Перми создается военно-морская секция с задачей предварительной морской подготовки юношества!

Узнав об этом, я чуть ли не первым записался в секцию и получил право носить бескозырку с ленточкой «Дом обороны»; но бескозырок не было, и мы не носили их. Шло время, занятия были нерегулярны, но зато я уже входил в состав будущего экипажа какого-то буксирного парохода, который через два года планировался для нашей практики в походе по Каме и Волге до Каспия. А пока мы приучались к службе спасения на водах. На городском берегу Камы был выстроен наблюдательный пост с вышкой и мачтой, оборудованной нехитрым набором сигнальных средств. Внизу под вышкой стояла спасательная лодка, приткнувшаяся к борту огромной пассажирской пристани. Не мало летних ночей простоял я на вахте. Я воображал себя в крупном морском порту, смотрел на речные пароходы, охваченные огнями, как на необъятные океанские исполины, и думал: как бы оказаться на одном из них просто матросом. Но как на него попасть? Я не находил на этот вопрос ответа.