На городских холмах - [39]
Я осыпал проклятиями того болвана, который выбросил бутылку из окна вагона.
— Что с тобой?
— Порезался.
— Сильно?
— Сейчас увидишь.
У нас не было с собой ни спирта, ни бинта. Зверь не переставал грызть мне ногу. Я сел на большой камень.
Фурнье перевязал рану носовым платком.
— Н-да, хорошего тут мало… — пробормотал он.
Я решил идти дальше, ступая на голую пятку.
Восход солнца застал нас в пяти-шести километрах от Уджды. Голая равнина, затянутая розоватой пенистой дымкой, покоилась под необозримым куполом неба, которое уже заиграло отсветами первых солнечных лучей, прежде чем вспыхнуть пожаром.
Мне пришлось сесть. Не знаю, как выглядел я, но у Фурнье губы потрескались, лицо осунулось и было покрыто пылью. Нас мучила жажда. Понятно, настроение у меня было отвратительное. Я осмотрел подошву ноги. На ней проступила длинная, похожая на ящерицу полоска запекшейся крови.
— Эта штука задержит тебя здесь, — сказал Фурнье, присев передо мной на корточках.
— Что? Задержит меня?..
Я был зол. Ну и встревожен, конечно…
— В рану может попасть инфекция. Это опасно, — снова заметил Фурнье своим бесцветным голосом.
И тут я почувствовал, как внутри меня словно что-то взорвалось и меня всего буквально распирает от злости.
— Только этого еще не хватало!.. Я должен вернуться в Алжир как можно быстрее!
Фурнье внимательно посмотрел на меня, и флегматичность этого человека взбесила меня. Поправляя повязку на моей ноге, он спросил:
— Тебе во что бы то ни стало нужно быть в Алжире?
— Да.
Солнце только что загорелось в небе, и все вокруг заполыхало. Воздух снова огласился назойливым жужжаньем насекомых. И этот гул, нависший низко над землей, сливался с трелями и руладами невидимых глазом птиц, опьяненных солнцем.
Фурнье медленно поднялся, стал передо мной, широко расставив ноги, и сказал озабоченно:
— Ты застрянешь здесь по крайней мере недели на три.
Я лежал, растянувшись на земле, упираясь локтями в землю. Я смотрел на него снизу, и он казался мне огромным; голова его смахивала на голову барана… И мне захотелось обругать его.
— Это невозможно!
— Ну, ну, успокойся…
Кажется, он понимал причину моего нетерпения. Может быть, Фернандес слишком многое рассказал ему обо мне? Может быть, Фурнье действительно догадывался, что я тороплюсь побыстрее рассчитаться с Альмаро? Но я упрямо молчал, отказываясь поведать ему еще что-нибудь о своих планах, и такая неожиданная замкнутость, казалось, удивила Фурнье и привела его в замешательство.
Нога воспалилась.
Из-за нее мне пришлось на несколько дней задержаться у дяди Атара…
Мы расстались с Фурнье вечером того же дня, когда добрались до Уджды. Он уехал поездом в Касабланку. Перед отъездом он крепко, до боли, пожал мне руку — оказалось, в его длинных руках интеллигента таилась такая сила, о которой я и не подозревал. Он поблагодарил меня за помощь со своей обычной сдержанностью, но на этот раз, кажется, действительно был взволнован. Я ответил ему, что если не считать досадной случайности со мной, то все сошло как нельзя лучше и что я рад был оказать ему услугу.
Всю ночь меня била лихорадка. Нога страшно распухла. Несколько дней я жил в ужасном страхе: врач боялся, как бы не пришлось ампутировать ногу.
Мой дядя и братья (когда они были дома, а не в поездке) все время старались побыть со мной и, чтобы развлечь меня, рассказывали о своих похождениях. Они доставляли товары в Мелилью, в Танжер, в Оран, в Фес. Они рассказывали мне о голоде, царившем к югу от Орана, о людях, похожих на скелеты, которые с жадностью рылись в лошадином навозе, отыскивая в нем зерна ячменя. Им были также известны всевозможные необыкновенные истории, произошедшие с немецкими или английскими агентами в арабских поселениях или в горах Рифа.
Последнее время я пристрастился слушать Би-би-си. Но Атар боялся, как бы об этом не пронюхали, и грозился унести приемник из комнаты, где я лежал без движения со своей проклятой ногой.
Во дворе у Атара было тенисто и прохладно, цвели герань и фуксии, но я не мог там сидеть из-за соседских женщин. Вежливость обязывала меня не стеснять этих затворниц. Их возгласы частенько долетали до меня из глубины комнат, двери которых прикрывались лишь камышовыми занавесками. Однажды я увидел молоденькую девушку — она выбивала ковер, покрытый зелеными и коричневыми узорами. Она была одного роста с Моникой, только взгляд у нее пронзительный и сумрачный и этакие пухленькие губы, отчего ее рот казался чувственным. Ее тоже выдадут замуж за какого-нибудь незнакомца согласно одному из тех «патриархальных обычаев», о которых говорил тогда Фурнье…
Я написал Фернандесу. Он ответил, что получил письмо от Фурнье из Касабланки и уже знает об исходе путешествия. Конечно, обо всех этих вещах Фернандес писал иносказательно. Он советовал мне как можно дольше пожить у родственников и как следует здесь подлечиться, ибо «алжирский климат вреден для моей болезни».
Все ясно. Значит, меня разыскивают. Ведь Альмаро — человек упорный. Недаром Фернандес писал в своем конспиративном стиле о «моей болезни». Уж я-то хорошо знал эту свою болезнь. Она заполонила все мое существо и разрослась до таких размеров, что давила любую другую мысль, словно рак души.
Очаровательная Элен, измученная секретами и обманами любовника, бежит из Парижа в зимнюю безлюдную Венецию. В лучшее место для заживления душевных ран, для умиротворения и радостных впечатлений. Она дает уроки французского, знакомится с экстравагантными обитателями роскошных сумрачных палаццо, заводит опасные и романтические связи. Ее новый возлюбленный — известный репортер — становится случайным свидетелем убийства. Теперь их безоблачной жизни в бессмертном городе, поэтическим прогулкам по каналам под музыку Вивальди и Моцарта угрожает катастрофа…
Эмманюэль Роблес (1914–1995) — известный французский романист и драматург, член Гонкуровской академии.В сборник вошли его романы: «Это называется зарей», в котором рассказывается о романтической любви, развивающейся на фоне детективного сюжета, «Морская прогулка» — об участнике Второй мировой войны, который не может найти себе место в мирной жизни, и «Однажды весной в Италии» — взволнованный рассказ о совместной борьбе итальянских и французских антифашистов. Роман «Это называется зарей» был экранизирован выдающимся режиссером Луисом Бюнюэлем.
Эмманюэль Роблес (1914–1995) — известный французский романист и драматург, член Гонкуровской академии.В сборник вошли его романы: «Это называется зарей», в котором рассказывается о романтической любви, развивающейся на фоне детективного сюжета, «Морская прогулка» — об участнике Второй мировой войны, который не может найти себе место в мирной жизни, и «Однажды весной в Италии» — взволнованный рассказ о совместной борьбе итальянских и французских антифашистов. Роман «Это называется зарей» был экранизирован выдающимся режиссером Луисом Бюнюэлем.
Эмманюэль Роблес (1914–1995) — известный французский романист и драматург, член Гонкуровской академии.В сборник вошли его романы: «Это называется зарей», в котором рассказывается о романтической любви, развивающейся на фоне детективного сюжета, «Морская прогулка» — об участнике Второй мировой войны, который не может найти себе место в мирной жизни, и «Однажды весной в Италии» — взволнованный рассказ о совместной борьбе итальянских и французских антифашистов. Роман «Это называется зарей» был экранизирован выдающимся режиссером Луисом Бюнюэлем.
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.