«На этой страшной высоте...» - [10]

Бездельники, зачем нам две руки —

Мы даже не плетем венки, —

Крылом стучимся в двери рая.

Вот эти пальцы: два и много, три,

Приставить к перьям или просто этим

Пером блестящим из крыла, смотри,

Мазок оставить на портрете.

И, может быть, поверят больше нам,

Прося автограф, только чуя славу —

Поверят счастью, и мечтам, и снам,

И клетки отведут по праву.

Из-под мостов слетимся, отчеркнув

Главу: опушенные руки.

И запоем, а может быть, и клюв…

И не слова, а только звуки…

1935

СЧАСТЬЕ

По весне, хитрей, чем Калиостро,

Трижды в день у городских застав,

Счастье паспорт проверят просто.

Пряча грим в серебряный рукав.

И въезжает все еще в карете,

И в предместье станет у крыльца.

Узнавая занавески эти

И на ставнях круглые сердца.

Там, где пахнет плесенью и воском,

В маленькой гостиной, у зеркал,

Ты меняешь второпях прическу,

Подглядев учтивейший оскал.

Март стекает с заблестевшей крыши,

Веерами распушив кусты,

Зазывают на углах афиши

Суеверных ласточек, как ты.

«Боже мой, ты ангел или дьявол?»

Но, уже не помня ничего,

Ты впиваешь страх и славу —

Ты — подруга верная его.

Привыкаешь, вышла на подмогу:

Белый плащик, синее трико.

Ты — бледна, но где твоя тревога —

Слабым пальцам обмануть легко.

Понимая взгляд его и слово,

Ловко пряча за спиной беду,

Ты тасуешь песни перед новой,

Побледневшей, во втором ряду.

1935

«Переводится молодость: счастье, взболтни…»

Переводится молодость: счастье, взболтни,

И в последний разок, обжигая,

Льются в кровь сумасшедшие звонкие дни.

В сердце шепотом: дорогая…

Брось бутылочку и рецепт —

Кризис в прошлом: ты смотришь и дышишь,

Твой нежданный, твой поздний, твой алый рассвет.

Все равно ведь уже не пропишешь

Десть бумаги (не узенький ярлычок,

Где на штемпеле ангел кудрявый)!

Вынь перо, карандаш или даже смычок

И венчай свою молодость славой.

И на нотной бумаге напишешь сонет,

Констатируя смело коллегам:

Наступивший покой, остывающий бред,

Тротуары, покрытые снегом…

1935

«Твои слова? Томление мое?..»

Твои слова? Томление мое?

Иль этот вечер с дождевою дрожью?

(Глаза к глазам, зрачки как острие)

Скажи теперь, но что же было ложью?

И где теперь тяжелая стена?

Неделями разлуки, расстояньем

Она разрушена? Иль, может быть, она

Украсилась калиткою, дверями?

И плющ на ней прикинул кружева,

А сзади дом и наскоро — тюльпаны…

Добро пожаловать! Моя любовь — жива

И вот летит через чужие страны.

Всё узнает снесенное в сенях,

Вот наше первое обзаведенье:

Мой первый сон и мой последний страх,

И наша смерть и наше пробужденье.

Кудрявою склоняясь головой,

Рисует ангел облака и поле,

Чтоб всё, как в жизни было. Неживой,

Ты забываешь о последней боли…

Глаза к глазам. Я требую, скажи,

Ведь ложь была, она была сначала?

Но шепчешь ты, что не бывало лжи,

Чтоб ты узнал, чтоб я тебя узнала…

1935

«Мир по шву острием распорот…»

Мир по шву острием распорот —

Прочный мир. Перелицевать?

Или новый, как этот город,

Унести, заметать и сшивать?

Шире — плечи и к вороту ярче,

Звонкий шорох: парча или штоф?

Нитки рифмы, рабочий ларчик

И строка за строкою, как шов.

Вьются улицы, как воланы,

Звездный шлейф у недвижных ног,

Но тебе подражают страны

И листают твой каталог.

Вот и плащ заботливо выткан —

Как нарядна твоя судьба!

И последнею алой ниткой —

Венчик на середину лба…

1935

«Нет лучей, но отраженный свет…»

Нет лучей, но отраженный свет

Бьет от стен напротив, известковых…

Над кроватью стертые подковы

Счастье приносили много лет.

Тень у ног пуста и коротка,

А лицо прозрачнее и суше,

Зеркало покажет у виска

Сеть морщин, что стянет и задушит.

И поверю — будет тот же свет,

Белый и слегка голубоватый…

С черным бантом на столе портрет,

Для тебя заказанный когда-то.

Вот портрету будет нипочем

Состязаться с тою, на постели.

Пятна проступают еле-еле —

Ретушь сняла крылья за плечом.

Только ты, что и меня забыл

И его не получил когда-то,

Будешь помнить шелест белых крыл,

Мертвый свет руки голубоватой…

1935

«Письмо наизусть не пропеть…»

Письмо наизусть не пропеть,

Поднимая глаза на раёк.

Написано несколько строк,

Что и в сердце не смеют звенеть.

Татьяна, вслед за тобой,

Хоть тысячу раз повторяй,

Не взлетит потолок голубой,

К райку не приблизится рай.

От сердечного этого жара,

От бессонного жара глаз.

Ни косы твоей, ни пеньюара,

Ни наперсницы в этот час…

И не встретиться через годы

Ни в гостиной, ни на балу…

Только песенка с огорода,

Только пяльцы твои в углу.

Этой девочки деревенской

Больше рядом со мною нет… Ленский…

Сероглазый и не поэт.

Мы остались вдвоем на свете,

Познакомимся и поймем:

Мох на брошенном пистолете,

Осыпается белый дом…

Ничего уже не исправить,

Не писать до зари без сна:

«Я люблю, для чего лукавить?

Я — чужая, я неверна…»

1935(?)

«Придет пора, и будет чист…»

Придет пора, и будет чист

Твой мир, простертый на закате,

И стих, что станет не речист,

Заговоривши об утрате.

Презрев в последней тишине

Свою любовь, свои измены,

Оскудевающие вены

Забудет сердце в полусне.

И голос будет иссякать,

Слова, что угли, потухая,

Золою заметут тетрадь.

И вот впервые, не вздыхая,

В какой-то день, в какой-то час

Услышишь ты иные звуки,

В последний раз взметнутся руки

И веки устрашенных глаз…

И будет мерно холодеть

Прекрасный сон самозабвенья,

Уже привычные виденья

Не устают сверкать и петь…

И перед зеркалом своим,

Волос раскладывая свитки,