На дыбе. Русский исторический детектив - [11]

Блудники, как были в чем матери их родили, пали на колени, молили прощения. Хвостов отходил их по спинам подвернувшимся под руку поленом, но людишек на помощь благоразумно звать не стал.

Решил он дело тихо спустить, втай.

Отцовские заботы

Тяжело отдышавшись, Хвостов молвил:

— Так-то, сокольничий, ты дружбу нашу понимал? За что позором покрыл мои седины?

— Прости…

— “Прости”! Полно языком шлепать! От твоего плюсканья славы мне не прибудет. Ведь ты, сокольничий, уже женат. А куда я свою девку опозоренную дену? — Повернулся к Василисе: — Чести своей, дура, сохранить не умела! — И, снова закипая гневом, топнул сапогом: — Беда моя велика, да и тебя, сокольничий, не пожалею. Государю правду на тебя открою. Справедливость в нем не истлела, взыщет он с тебя, Иван, ой как взыщет!

Сокольничий, приходя в себя и натягивая порты, огрызнулся:

— Проку, Дмитрий Прохорович, мало тебе от ябеды станет, Царь мне ничего не сделает, я в его любимчиках хожу, — Иван старался говорить убедительней, хотя сам не верил своим словам. — А вот Василису в свой гарем заберет, как пить дать заберет.

Девица, закутавшись в одеяло, убежала в соседнюю светлицу.

Мужчины замолкли, каждый думая о своем. Наконец, сокольничий решительно сказал:

— Дмитрий Прохорович, я набедокурил, я дело и поправлю. Есть у меня жених путевый. Вдовый, но ещё в соку, у Государя в чести, дом от богатства ломится. Увидит Василису — голову от красоты потеряет. Тяжко тебе, да не кручинься, а меня послушай. — И сокольничий, задышал в ухо слова, от которых лицо оскорбленного отца стало малость светлеть.

Долго мужи хитрое предприятие обмозговывали, а потом перешли в трапезную и за могучим дубовым столом завершили дело обильным ужином.

Хвостов выпил водки, несколько оттаял, хмыкнул:

— Василиса девка пригожая, да вбила себе в башку глупость…

Иван, с любопытством слушая, подливал в чарки водку:

— Это ты, Дмитрий Прохорович, об чем?

— Да ещё совсем дитем была, а одно твердила: “Желаю-де быть царицей. Вырасту, замуж только за царя пойду!” И плеточкой учил её, а все то же клусила.

— Ну, теперь-то вроде поумнела! Хвостов вздохнул:

— Где там! Нет-нет да вякнет: “Точно царицей буду, кроме царевичей другие женихи мне негожи!” Вот и досиделась уже, перестарок, ведь осьмнадцатый годок пошёл. — Сжал кулаки, и вдруг наливаясь кровью и вновь впадая в гнев, выкрикнул: — Да теперь уж дурьих речей её слухать не стану! И ты, сокольничий, держи свое слово, делай все согласно уговору.

Прощались почти дружески. Иван сдернул с пальца дорогой перстень:

— Возьми, Дмитрий Прохорович, в сладостный дар! И ещё тебе англицкого сукна пришлю. Только на меня сердца не держи, Бога ради.

— Пришли, пришли! — согласился Хвостов, рассматривая крупный лал и сажая перстень на толстый указательный палец.

Иван двинулся к окну, желая уйти тем же путем, как пришел.

Хвостов фыркнул:

— Совсем сдурел, сокольничий? Иди в двери, — и повторил: — Ты не обессудь меня: слово не сдержишь, Государю на тебя буду ябедничать.

Гроза

Иван отыскал в соседнем проулке своего холопа. Тот держал под уздцы заседланного коня бурчалой масти. Иван ловко, едва коснувшись стремени, взлетел в легкое седло. Почесал задумчиво курчавую бородку, подумал: “Эх, пагуба какова со мой прилучилася!”

Медленно, придерживая ретивого коня, направился к себе, на Солянку. Почему-то в голову пришли слова Писания: “Приспело время страдания, подобает вам неослабно страдати!” Усмехнулся, вслух произнёс:

— Нет, рано мне венец терновый на главу примерять!

Любовь к Василисе, словно острая заноза, вошла в сердце. И вынуть эту занозу Иван был не в силах. Но обстоятельства вынуждали его к этому. Тяжело вздохнул, твердо решил: “Обаче, делать нечего! Завтра пораньше пошлю к Никите Мелентьеву нарочного. Пусть предупредит, что после поздней обедни к нему в гости пожалую! Господи, спаси и помилуй, не оставь меня в моем предприятии!”

Рванул ветер, зашумел в верхушках деревьев. И словно грозное предзнаменование, полнеба осветилось фиолетовою молнией, страшно грохнуло, и уже через минуту-другую началась поздняя осенняя гроза.

О повреждении нравов

Над рекой Неглинной волокся сырой туман. Нудный дождь сбивал листья с берез и осин. В Рождественском монастыре отошла обедня. Прихожане, зябко кутаясь, спешили к родным очагам.

В доме стременного Мелентьева, стоявшем на высоком берегу, по соседству с монастырем, было просторно, тепло, богато. Стены обиты узорчатым штофом, широкие лавки застланы, на полы мягкие ковры брошены. Вдоль стен — скрыни и сундуки. добром всяким набитые. Дубовый стол с резными ножками умелой рукой изографа расписан благостными картинами из Нового Завета.

И вот во дворе злобно зарычали, загремели тяжёлыми цепями громадные псы. В предупредительно распахнутые ворота верхом въехал сокольничий Иван. С необычайной ловкостью соскочил с расшитого разноцветными шелками седла, бросил повода конюшенному и стремительно взбежал по заскрипевшим ступеням крыльца.

В сенях два поджидавших холопа бросились снимать с сокольничего одежды. Другие торопливо зажигали в трапезной толстые свечи, заодно прочищая колпачки для их тушения и кладя рядом с шандалами.