На дне блокады и войны - [85]

Стрелковые батальоны полка занимали оборону на правом — противоположном берегу Днестра на плацдарме у Шерпени. Штаб полка уже переправился на наш — левый берег. Искать его надо было в Буторе.

Уже на окраине Малоешты навстречу прошла первая группа мокрых, измазанных тиной и илом солдат, возбужденных, кучно державшихся около станкового пулемета. Следом проехали несколько подвод с ранеными. Сухо. Тепло. Ноги по щиколотку вязнут в дорожной пыли. Чуть в стороне из-за деревьев бьет наша артиллерия. Немцы отвечают ей.

Несмотря на обстрел, движение на дороге довольно интенсивное. Нас обгоняют виллисы со штабными офицерами, полевые кухни, подводы, тяжело груженые снарядными ящиками, ковыляют на ухабах пустые медицинские полуторки, а навстречу все идут и идут одиночки, а то и небольшие группки полуодетых, растерянных солдат. Это те, кто бросив своих товарищей, либо оставшись в одиночестве на том берегу, сумел переплыть еще холодный, почти ледяной, быстрый Днестр. Большинство несет какое-нибудь оружие, ибо придти без оружия — трибунал. Их не задерживают. Загрядотрядам дано указание не стрелять, а пропускать всех в тыл на сборные пункты. Здесь в тылу, где все кругом спокойно, прочно и никто даже не помышляет об отступлении (это не сорок первый год!), они «отходят» и уже стыдятся проявленной там трусости.

Чем дальше, тем больше бегущих солдат. Мы останавливаем группки.

— Где 1288 полк?

Они тупо смотрят на нас, потом под ноги: «Не знаем».

Вспоминается красочная картинка.

По дороге семенит старшина босиком, без штанов, в одной гимнастерке с гвардейским значком (значит, бежала не только наша дивизия), и тащит минометный ствол. Других вьюков (плиты и двуноги) нет. Около него плотно держатся несколько солдат. Кто в кальсонах, кто без. На лицах странное, непонятное нам выражение отрешенности и потусторонности — это паника. Я с ней еще встречусь на Задунайских плацдармах, когда нас будут давить танки Гудериана. А сейчас мне это в новинку: как будто бы человек, а в тоже время — нет. Солдаты невменяемы. С упившимся алкоголиком проще найти контакт, чем с ними.

Через полтора часа мы сошли с дороги и устроились в тени деревьев перекусить. Достали фляги с водой, сухие пайки… Сзади за деревьями что-то утробно рыкнуло. Сразу же шум быстро и резко охватил посадку. Земля затряслась, из-за деревьев с ревом вырвались клубы дыма, огня. Потом что-то заскрежетало, и над нами низко, чуть не задевая за головы, с громом и свистом понеслись огненные хвостатые чурбаки. Все бросились прочь из посадки. Дымный ветер рвал листья на деревьях, трепал кусты. Я прижался к земле и цепко ухватился за комель какого-то дерева. Это рядом с нами «сыграли катюши» (дала залп батарея реактивной артиллерии).

Еще не рассеялся дым, а любопытство погнало меня на край посадки — посмотреть, что же будет там, за Днестром. На моих глазах на плацдарме стеной вставали огромные клубы дыма и огненные протуберанцы. Почти сразу оттуда пришел гул частых разрывов, перекрытый свистом осколков.

Одновременно за деревьями заурчали моторы, одна за другой мимо нас на дорогу выскакивали «катюши» — трехосные тяжелые «студера» (американские студебеккеры со смонтированными на них ракетными установками). На полной скорости, практически на глазах у немцев, они уносились назад в сторону Малоешты, оставляя за собой ломаные деревья и… нас.

Вероятно, это был смелый залп, за который не один гвардейский минометчик получит награду…

Первые немецкие снаряды стали рваться в посадке, когда машины еще выходили на дорогу, но основной беглый огонь немецких батарей обрушился уже на пустую позицию, около которой беззаботно сидели мы. Это было хуже, чем обстрел в Ленинграде. Там стояли дома, были стены, подворотни, где можно спрятаться. А здесь кругом визжала и дергалась смерть. Она была сверху, сбоку… Только внизу находилась спасительная земля, жесткая, бугристая, но в тоже время желанная. Хотелось провалиться в нее, залезть в нору, спрятаться от несущих смерть осколков.

Кончилось все вдруг. Еще не веря в это, я осторожно приподнялся на локтях, привстал. Вокруг деревья разметаны по сторонам, многие стволы срезаны осколками. Ветви жалобно свисают с изуродованных стволов…

Постепенно мы, исцарапанные, обсыпанные землей, начали вылезать из своих укрытий. Со стороны дороги пришел наш однокашник с перебитой рукой. Он не плачет, не кричит, а просто жалобно и беспомощно смотрит вокруг на товарищей— простых деревенских мальчишек, робко окруживших его и может быть впервые столкнувшихся с такой болью. У меня за спиною незримо стоит ленинградская блокада: нет испуга, робости, страха перед окровавленным человеческим мясом с торчащей оттуда раздробленной костью. Странное чувство появляется только при виде живого серовато-белого с розовыми прожилками мозга. Вероятно, живой мозг может неслышно кричать о своей боли. Мертвый мозг смотрится совсем иначе.

Кого-то мутит, другие со страхом смотрят на меня. А я прикладываю кость к кости, запихиваю мясо под ошметки кожи и плотно бинтую руку с приложенными к ней палками.

Так мы усвоили одну из первых пехотных заповедей: