На цоколе историй… Письма 1931 — 1967 - [7]
Маленкову, второму человеку в партии, поручено успокоить Эренбурга и выразить недоумение: как такое могло случиться? почему сразу не просигнализировали? О выступлении Головенченко вождю наверняка уже было доложено, и, не терпя самодеятельности, он освобождает болвана от работы в ЦК. Вскоре Эренбурга поставили в известность, что отныне его главная забота — «борьба за мир».
Январь 1950 года. Письмо седьмое — не от страха, не от тоски, не в поисках спасения. Стоит глухая, тошная ночь, но прямых опасностей не видно. Эренбург борется за мир, и вождь, кажется, им доволен. В письме просьба: разрешить взглянуть на Европу (для нового романа). Два года назад Молотов такую ответственность на себя не взял. Сталин с легкостью разрешает. Члены Политбюро, разумеется, согласны.
Февраль 1953 года. Прежде чем говорить о восьмом письме Сталину, упомянем письмо члену Политбюро Суслову, написанное за четыре дня до того. Правило, которому Эренбург постоянно следовал еще с тридцатых годов, было простым: договариваться надо не с клерками, а с первыми лицами. Если первое лицо проникнется мыслью, что твоя работа полезна, то его подчиненные будут лояльны автоматически. Во всяком случае, хорошо подумают, прежде чем решат нарушить лояльность, и, в любом случае, — их всегда можно будет осадить. Так произошло и в начале 1953 года, когда в атмосфере разнузданного антисемитского шабаша инструктор ЦК Акшинский, курировавший издание избранных сочинений Эренбурга, «достал» его, как теперь бы сказали, требуя устранения всех еврейских фамилий из романа «День второй». Жалоба, направленная на это Суслову, — политический шедевр. Дипломатично изложив суть дела, Эренбург невинно замечает, что озадачен: ведь все замечания исходят от сотрудника ЦК, и просит разъяснить, прав ли тов. Акшинский. Конец фразы припирает Суслова к стенке: «чтоб я знал, какими принципами должен руководствоваться в моей литературной и общественной деятельности». Никаких эмоций и обвинений, более того — готовность полного послушания, ни к чему не придраться. Расчет, однако, прост: не может же член сталинского Политбюро взять на себя личную ответственность за публичное попрание уставного принципа интернационализма (Эренбург-то может ведь с его ответом и к Сталину обратиться), а Суслову к вождю с этим не сунуться, надо решать самому. Эренбург же, чтобы Суслов еще раз осознал свою ответственность, письмо заканчивает так: «Ваш авторитетный ответ поможет мне разобраться в данном вопросе». Суслов писателя лично ответом не удостоил, но с негибкого Акшинского стребовали письменное покаяние, его требования дезавуировали, причем из ЦК официально сообщили об этом и Гослитиздату, и Эренбургу.
Через четыре дня Илье Григорьевичу пришлось писать, быть может, самое важное письмо в своей жизни. Речь идет о его последнем письме Сталину. Готовился процесс над «врачами-убийцами», преимущественно евреями. Эренбургу предложено подписать коллективное обращение еврейских знаменитостей, сочиненное по приказу Сталина (десятки всенародно известных людей его и подписали). Эренбург отказался. Он понял, какая опасность таится в этом обращении, и он думал не о себе лично. Поняв, кто является инициатором обращения (официально это не разглашалось), Эренбург предчувствовал страшные последствия; он решил попытаться Сталина остановить — переубедив. Времени было в обрез, он торопился. Взвесив мыслимые аргументы, он отобрал только те, что могут на вождя подействовать. В тоне, разумеется, не было ни грана сопротивления, более того, Сталин должен быть уверен в полной готовности Эренбурга подписать бумагу, если узнает, что вождь с ней согласен (это постоянный прием: Сталин должен быть уверен, что Эренбург никогда не связывает с его именем несправедливых поступков, наоборот — считает, что только он их может остановить). Но при этом Сталин должен понять и то, что писателя (возможно, он не все понимает) одолевают сомнения и он не может утаить их от вождя, не посоветоваться с ним. Кажется, из шестидесяти человек кто-то еще не подписал письмо, но никто и не подумал обсуждать со Сталиным аргументы «против»: самая мысль, что вождь осатанеет, лишала воли. Соображения Эренбурга о вреде замышляемой операции для мирового коммунистического движения и для движения сторонников мира (здесь суждения Эренбурга убедительны для Сталина, потому что профессиональны) вождь мог первоначально и не учесть в своем плане. Письмо прочитано Сталиным на даче в Кунцеве; дело замешкалось, его не форсируют — похоже, письмо подействовало, и Сталин понял, что подготовка недостаточна. Что ж, он умел выжидать, ничто ему не мешает выждать и теперь. По счастью, он не догадывается, что смерть с косой — уже у него за плечами…
Такое вот либретто, не приведи господи… Беспросветная эпоха все-таки кончилась, и Эренбург ее пережил. Пережил, не превратившись в окаменелость; он сразу нашел силы начать с чистого листа, написав на нем слово «оттепель»…
Второй сюжет — письма Хрущеву; они иные, и о жизни и смерти в них речи нет. Хотя…
