Дунька-Рубиха (Уголовный роман)
Вместо предисловия
Роман «Дунька Рубиха» — попытка изобразить женщину — Комарова без романтических прикрас-побрякушек: вскрыть патологически-будничную сторону убийства, со всеми отвратительными подробностями замывания пола, утаптывания трупа в ящик из-под мыла и т. д. Дунька — отнюдь не «роковая женщина» бульварного романа. Это — прозаическая скверная лукавая баба, «губящая» своих сообщников-бандитов за «каратики» и «рыжики», зашитые в шубах. Совесть ее неспокойна с самого начала романа: хряск костей, случайно сорвавшегося с поезда парня, вызывает бред, выдающий ее мужу-бандиту. Выход один — новое убийство.
Дунькина слезливая песня перед убийством — только маскировка строго обдуманного плана бабы-притворщицы, скользящей в яму.
Сообщник — Гришка, следующий кандидат в мыльный подвальный ящик — спасается только благодаря аресту Дуньки.
Мещанская, бытовая, потная сторона бандитизма — вот что меня интересовало, когда я прорабатывал этот «уголовный роман». Хулиганство, как таковое, не нашло еще отображения в моей словоплавильне, но его конечный этап — бандитизм, дал мне тему «Дуньки-Рубихи».
Автор.
I.
В поезде едет Рубиха —
тяжелый глаз,
белый подбородок.
Поезд зголодный.
зверем дорог,
чуя добычу,
брюхо несет —
ра-ва-ща.
Ры-вы-щы!
На площадке Рубиха
глазом дерет:
— Миленький, тепленький,
солнышко в кудрях,
на губах кровь…
Ох загляделся как! —
С нижней ступеньки
ворохнулся под откос
паренек,
кости треск,
кости хруст,
дробь…
не знают пассажиры
какую шпалу
перепрыгнули!..
— Из под вагона затянул
кто-й тебя?
Ох, недогадливая,
за рукав не удержала.
Расстроилась я!.. —
. . . . . . . . . . . . . . .
Зверь усмирился,
чугунный устал,
на полустанции
отдых
три часа…
Сутки
сутулясь
ис-те-ка-а-а-ают
Лязг болтов.
Как моток
старых обоев
сворачивается путь
Много раз,
сотни раз,
синий лес
из-за насыпей
приподнимался
и опускался,
Пыхтит
упаханное брюхо
узлового полустанка
Поезда зык
с гулом обшарп,
сермяжьи вагоны
застряли
в щель.
Прохор — лихач
— ватный буфет —
вагонной нудотцею
стоя в окно:
— Эх, экипаж неспешной,
задрючит нас
— растелефикация! —
продувной вагонец,
костодав.
Тут бы на дутиках.
— Я вас катаю
на резвой!
Эх-ма,
Тетке в глаз!
Жонка, Дуняша, гляди! —
А из окна
чухломские метелки-ветлы
пятиверстной зевотой растянуты
виснут в глаза.
— Эх, замурошка-дорожка!
Втянула в тоску,
теткин кисель…
Ну-у-у, трохнулись,
про-о-о-дави тебя! —
…Плесенью станция
глаза вылупила,
известью поползла…
Красный петух семафора
хлопает по затылку,
расшвыривая по местам
узловых дежурных…
Дунько трудненко:
— Чтой-то в сон меня тянет
болотом
илью липучей подбирается…
Марево
черные
муравьи
копошатся… —
Дунька в подушку,
в туман
канула…
II.
Рубиха дремлет
на низкой полке.
Прослоенный ватный зипун,
над головою шаль…
жестко…
полно сапог…
Прохор, затылком об полку,
спит,
сквозь сон
погладит Дунькину ногу…
полушелковые чулки,
сапожки с ушками
вздрагивают.
Глаз фонаря занавешен желтком
Дунька стонет
на сером мешке:
— Ох, не души меня, Гриша!
Нет ни души кругом,
(отдушника рта молода)!
Гришка-скокарь, — третий!
Нет, Петя,
Петя третий,
Сеня четвертый
ох, перепутала!
Ох, сколько их!
Только я не душила
Утюгом легонько гладила,
Да я же любила
Я же жалела.
Скажи, Петенька,
ведь, правда жалела?..
…Ох, Прохор, Прохор,
пойдешь и ты прахом!
Родненький, прости!
Эх, да ведь не удушила,
легонько уморила,
а все лезут, вяжутся,
между снегами кажутся.
О-ох! —
Прохор спросонок
из под узла вывалился
бормотом:
— Дунька, ы!
Кого загубила?
Кого придушила?
Жена?..
Сам испугался.
Дуньку затряс:
— Что ты, что ты,
моя белюха?
Дунька, что ты клеплешь?
Проснись!
— Что трясешь меня?
Покою не даешь?
Бес!.. —
Открыла глаза:
— Прохор, чего пристал,
А?
Свят, свят, свят!..
Глаза испуганно круглятся.
— Разбудить бы жонку надобно
Что ты несла?
Что за Петя?
Каков Гриша?
Кого убивала-морила, а?
Мерзнет баба со страху ночного,
а сме-е-ется
змеется
губами
ледяными
синими
— Ш-ш-ш-с!
Ишь, сумашедший
Я убивала,
Я?
Это, я-то, я,
твоя Дунюшка
убивица?
Иль из-под вагона
что увидел?
Ох, дружочек,
душно в дороге,
полки низки,
стекла да чашки
бренчат,
ну ее к ляду,
только расстроилась вся!
Вот вернемся домой
хорошо в садочке:
близкое солнышко
поблескивают,
сыплет охрец.
Там
подвал
большой
хороший,
снеди всякой
полным-полнехонько!
Улыбкой по Прохору лазала,
шарила,
засыпляла…
Прохор прокис:
— Я ж тебе говорил:
перенудься,
не езди
к старухе
в логово —
хуже будет! —
III.
Холод… свежинь…
Глаз приоткрыл
рабочий барак,
сверчки сторожей
жуют небесынь,
клокоча,
звунчат —
жох,
цок!
Палисадник-платок
утыкан росистыми бархатцами,
Дунька сидит на заваленке
черной
как гриб деревной
Свист…
Дунька скок вертячком.
— Заходите, Григорий Палыч!
— А где твой?
— На базар пошел
позаране
масло закупать топленое
да сливочное…
Гришка глухо:
— Дуняшка,
Когда же можно?
— Тише ты… Да сегодня
в одиннадцать ночи.
Посвистишь тогда.
Муж до завтра уедет…
Ну чего ж ты уставился?
Бельма бестыжие
шилами из лица
по-вы-лезли… —
— Уу!
Всю тебя просверкаю!
Прокушу на всю жизнь!
Никому не отдам
ни одной завитушки!
Режь мою душу
сердце шилом коли!
— Ну уж и выпьешь, бешеный!
Рано хозяином стал!
Погоди
до одиннадцати…
Прощевайте, Григорий Палыч!..
И шопотом вслед:
