На берегу незамерзающего Понта - [63]

— Хорошо, — Полина посмотрела на мать. — Спасибо…

— Не за что, мы и раньше его привечали. Ладно, — Татьяна Витальевна тряхнула головой, потушила и наполовину не выкуренную сигарету в пепельнице и снова глотнула своего чаю, — пойду еще почитаю перед сном. Ты тоже отдыхай. Доброй ночи.

— Спокойной ночи, — сказала ей вслед Полька, в несколько глотков выпила молоко и шустро ретировалась в свою комнату.

Но там, в ее безмолвии, отчего-то не находила себе места. Беспокойство, какое бывало у нее перед концертами, заставляло бродить по комнате, останавливаться у окна, садиться на диван, а потом снова толкало делать несколько шагов от стены к стене. Пока она, наконец, не оказалась перед фортепиано.

Полина любила этот инструмент, его глуховатый, немолодой голос. И хотя за долгие годы учебы она играла на многих других, и ко многим относилась как к старым друзьям, хорошо зная, чего от них ждать, но все же пианино в доме мамы, ее первое, всегда было особенно дорого. Ей нравилось, как оно отзывается на ее пальцы, угадывая настроение, помогая каждой своей клавишей.

Рядом с ним, как это часто бывало, она потерялась во времени и музыке. Сыграла несколько этюдов, и сама не заметила, что стала подбирать мелодию песни, которую показал ей на пляже Мирош. Долго потом, собрав воедино все ноты, Полина наигрывала ее, расцвечивая своими импровизациями, отчего та теперь звучала чуть иначе, но не менее искренно.

* * *

Следующий день, как и хотела Татьяна Витальевна, был хорошим. И помчавшиеся за ним — тоже. Хорошие и холодные. Несмотря на то, что в самый первый их вечер при расставании показалось, что дождь потеплел.

Резко набежавшие после закрытия фестиваля тучи не развеивались почти неделю. Ночи казались ледяными. Порывы ветра — осенними. Они с Мирошем сутки проводили в его коттедже, учась любить: были разговоры до полуночи, настолько долгие, что начинало болеть горло, распивание чая и кофе бессчетным количеством чашек, развалившийся у их ног Лорка, помахивающий хвостом, когда они залипали над каким-нибудь фильмом, иногда Иван пел ей свои песни, веселые и не очень, иногда Полина прерывала его, коснувшись ладонью пальцев, лежавших на грифе гитары, и затишье сменяли яркие вспышки страсти — сексом они не могли насытиться. Им было по двадцать лет. Они наконец-то встретились.

Вечерами Мирош и Полина выползали из своей маленькой крепости под яркой крышей, запирали собаку и отправлялись ужинать в какое-нибудь кафе на побережье, где шумно и многолюдно — лишенные моря отдыхающие наверстывали потерянное здесь. Слушали музыку — везде разную, переливающуюся, заменявшую одна другую. От лаунжа и босановы до хард-рока и панка. От записанных на дисках незамысловатых песенок с минимумом смысловой нагрузки и текста до джазовых композиций живого бэнда в маленьком ресторанчике в глубине поселка.

Радио тоже знатно повеселило.

Услышав однажды самого себя, Мирош изменился в лице и быстро взглянул на Полину, не донеся до рта вилку с пастой.

— Мощно, — ухающим звуком вырвалось у него.

— Что не так? — она тоже подняла глаза и удивленно смотрела на Ивана.

— Я себя по радио не слышал никогда.

— Не нравится? — улыбнулась Полька.

— Не знаю… я нас в ротацию не пихал. Вернее, не эту песню. В прайм-тайм… — Иван нахмурился. — Мы ее только перед фестом записывали, ее и слышал мало кто.

— И что это должно значить?

— Еще не знаю, — ответил Иван. И хмурое выражение на его лице стерла улыбка. Одно из счастливых свойств характера, которое он открыл в себе совсем недавно, рядом с Полиной, заключалось в том, что он, оказывается, умеет принимать сюрпризы, которые преподносит жизнь. Так проще. А еще понял, что ему спокойно и легко в этой простоте. Мирош отправил в рот свою пасту и, принявшись жевать, весело проговорил: — Но это явно хорошо, а не плохо.

Хорошим, а не плохим было все происходившее в то время в жизни Полины — и в его жизни тоже.

Вскоре вернулось лето, напомнив о том, что Затока — отечественный морской курорт. И это принципиально. А отдыхайки не менее принципиально вернулись на пляжи, заполнив побережье и прибрежные воды. Среди них нередко можно было встретить и ничем не примечательную, совершенно не экзотичную, но славную в своей молодости и искренности пару влюбленных. Гитару к морю Мирош с собой не таскал, потому вряд ли чем они отличались от других. Разве тем, что прибегали без здоровенных зонтов и массивных рюкзаков, наполненных кремами для загара. Они быстро скидывали с себя майки и шорты и мчались в воду наперегонки, разбрасывая вокруг искрящиеся брызги воды и солнца. Подолгу плавали — на глубине и мелководье. И часто, отплыв подальше, где почти никого поблизости и не было, самозабвенно прикасались друг другу, будто бы не могли не касаться. И целовались так, будто губы вдали друг от друга тосковали. Может быть, и правда — тосковали?

Их каникулы стали похожи на обычные каникулы обычных студентов. О помощи в пансионате давно позабылось. И теперь главной задачей стало хотя бы не забывать возвращаться домой ночевать и играть — ежедневные занятия на пианино никто не отменял. Едва ли Татьяна Витальевна при подобных загулах позволила бы себе корить дочь, но совесть все-таки просыпалась. Мирош только удрученно кивал и провожал ее пятьдесят метров по улице к воротам Зориных. И там они замирали еще надолго — снова касаясь друг друга. Если, конечно, мама не затаскивала всех на поздний чай.