На берегах Невы - [3]

В Америке очень скоро я был потрясён отношением американских интеллектуалов к тому, что происходило в России. Почему интеллектуалов? Потому что простых американцев российский вопрос вообще не интересовал, да и был им недоступен. Но интеллектуалы? Я часто разговаривал с Теодором Драйзером и Хейвудом Бруном и другими писателями и журналистами. И я нашёл, что они слепо восхищаются Советским режимом. Было совершенно бесполезно объяснять им, что Советский режим просто является прикрытием конвейера по уничтожению народов, проживающих на территории СССР. Чтобы у них открылись глаза, им потребовалось тридцать лет. Этого я не ожидал от людей, которые называют себя интеллектуалами.

Сам по себе интересен факт, что в стране с предполагаемой свободой прессы невозможно было напечатать ничего, что бы шло вразрез с официальной большевистской пропагандой. Вся русская история преподавалась в Америке как тёмный мрак, пока к власти не пришли Ленин и Троцкий. Да Россия до 1917 года была во многих отношениях гораздо демократичней самой Америки. Свобода слова в русских университетах до сих пор является недостижимой мечтой американских и западных университетов. Для американских интеллектуалов, которые вообще никогда не были в России и ничего не знали о ней, большевистский режим был прогрессом отсталой страны. Страны, история которой, как минимум, в два раза длиннее американской. Безобразный апломб и полное игнорирование фактов привели к тому, что в 30-40-е годы американские агенты большевизма чуть не взяли в свои руки власть в самой Америке. Вследствие этого подхода американские интеллектуалы относились к нам, русским, пытающимся бороться с большевиками, как к мракобесам и отсталым элементам, являющимися тормозом на пути к прогрессу. Если я только открывал свой рот, чтобы сказать пару слов против большевиков, меня тут же затыкали одним словом: «А, это этот белогвардеец, белый». То есть меня слушать было совсем не обязательно.

Теодор Драйзер никак иначе ко мне и не обращался, как: «Беляк».

В тридцатые годы они стали всех людей, критикующих большевиков, называть фашистами.

При этом они с преступным попустительством смотрят, как в их собственных странах исподволь устанавливается диктатура порнографии и насилия. С таким же преступным попустительством, как и русская интеллигенция до 1917 года, западные интеллектуалы безучастно наблюдают за установлением режима порнократии — диктатура порнократии.

Через историю своей жизни, я как врач, пытаюсь написать историю болезни, охватившей всю западную цивилизацию. Эта та же самая болезнь, которой болела Россия до 1917 года, и которая сейчас съедает западную цивилизацию, и как бы сказал мой отец: «Рыба гниёт с головы».

Предисловие переводчика

С какой любовью пишет Борис Соколов о России и Петербурге, хотя его воспоминания относятся к самым трагическим годам в русской истории. Для сравнения я приведу вам воспоминания о России того же времени, человека, не являющегося россиянином… Этот человек был видным общественным и политическим деятелем 20 столетия. Но он, англичанин, представитель страны, несущей ответственность за тогдашнюю трагедию России. Подлый союзник, а на самом деле — враг, Англия была одной из основных причин бедствий России на протяжении последних 200 лет. Лорд Бертран Рассел являлся типичным представителем философии английского превосходства. Он посетил Россию в составе делегации от рабочей партии Англии в 1920 году. Вот что он пишет в своей трехтомной, массивной «Автобиографии»:

«Для меня время, проведённое в России, было непрерывным и нарастающим кошмаром. Я уже писал об этом, но я не могу передать всё чувство полного ужаса, который переполнял меня всё время, пока я был в России. Жестокость, нищета, подозрение, преследования были в самом воздухе, которым мы дышали. Наши разговоры подслушивались. В середине ночи слышались выстрелы — так идеалисты уничтожались в тюрьмах. Вокруг была лживая претензия на равенство, и каждый обращался друг к другу «товарищ»; однако, было удивительно с какой разницей это слово произносилось, смотря по тому, к кому оно обращалось: к Ленину или к ленивому работнику. Однажды в Петрограде ко мне пришли четыре огородных пугала, одетые в лохмотья, с нечесаными бородами и грязными ногтями. Они были четырьмя самыми известными поэтами России. Одному из них Советское правительство разрешило читать лекции по стихосложению, но он жаловался, что его заставляли излагать стихосложение с марксисткой точки зрения; а он никак не мог понять, каким образом Маркс относится к стихосложению. Такими же оборванцами были и члены математического общества Петрограда. Я пошёл на собрание этого общества, где один читал лекцию о неевклидовой геометрии. Я ничего не понимал, кроме формулы, которую он написал на школьной доске; однако, это была правильная формула, откуда я мог догадываться, что он, должно быть, говорил правильные вещи. Никогда в Англии я не видел такого количества оборванцев, которые имели бы такой ужасающий вид, как математики города Петрограда. Мне не разрешили навестить князя Кропоткина, который вскоре после этого умер. Правящие большевики имели не меньше самомнения, чем наша элита, производимая в Оксфорде и Итоне. Они верили, что их социальная формула разрешит все трудности. Некоторые более интеллигентные имели понятие, что это не так, но не осмеливались это сказать. Однажды в разговоре со мной, приставленный ко мне медицинский руководитель по фамилии Залкинд начал говорить, что климат имеет огромное значение на характер, но тут же он умолкнул на полуслове, а затем добавил: «Конечно, это неправда. Характер определяют экономические условия». Я чувствовал, что всё человеческое разрушено в интересах тупой и узкой философии, и что в этом процессе нечеловеческому состоянию были подвержены полторы сотни миллионов человек. С каждым днём, проведённым в России, мой ужас нарастал, пока я не потерял всякую способность к суждению. Из Петрограда мы поехали в Москву, потрясающе прекрасный город и архитектурно гораздо интереснее Петрограда вследствие своей восточной оригинальности. Я умилился, каким множеством способов большевики показали свою любовь к массовой продукции. Обед у нас был около четырёх часов дня и содержал среди других ингредиентов рыбьи головы. Я так и не смог ни у кого узнать, куда делись рыбьи тела, хотя я догадываюсь, что они были съедены народными комиссарами. В Москве-реке тогда водилось очень много рыбы, но людям не разрешают ловить рыбу, поскольку, видимо, ещё не изобретён такой автоматический способ лова рыбы, который бы превосходил леску и удочку.