На арене со львами - [56]

Гласс продолжал без умолку бубнить что-то о подлостях этого проклятущего Блейки. Рыжая стюардесса провела пальцами по ноге Моргана и шепнула, почти не размыкая влажных, черных в полумраке губ: «Ты ничего не говоришь. А мне очень нравится, как ты говоришь. Так уверенно, и вообще».

Да, да, думал Морган, только что проку говорить? Слова скользят по поверхности, а сам рассказ может быть совсем не про то. Даже запах, и вкус, и цвет, сохранившиеся в памяти, могут нас обманывать, потому что мы помним не то, как все было, а то, как должно было быть,— вот и сейчас, в обществе Гласса и рыжей стюардессы, тот давнишний день у стен Капитолия вставал в памяти Моргана ослепительно солнечным, словно в нем воплотились все весенние дни его жизни, словно в этот день произошло что-то очень важное, переломное, придавшее ему особый блеск и свечение; а между тем Морган отлично помнил, что день был самый обыкновенный. Нет, память ненадежный источник, как и сама жизнь, ее приходится время от времени поправлять, но она — единственное, чем пользуется рассказчик, надо только быть бдительным, соразмерять ее и в разумных пределах питать воображением.

— Извини,— сказал Морган.— Иногда у меня просто язык не ворочается.

Ханта Андерсона в тот день в канцелярии не оказалось. Белокурая секретарша, по-южному растягивая слова, объяснила Моргану, что он где-то на Западе в поездке от сельскохозяйственной комиссии, в которой он как сенатор от табачного штата тоже занял место Зеба Ванса. А Мэтт Грант должен быть где-то здесь, сказала она равнодушно. Морган нашел его за стеклянной перегородкой в глубине канцелярии, которая состояла когда-то из одного большого помещения, а теперь была кое-как разгорожена на три части. Новые сенаторы получали на первых порах в Капитолии пространства еще меньше, чем влияния.

— Если отыщете два места у стойки в буфете, угощаю чашкой кофе,— сказал ему Морган, заглянув за перегородку.

— Договорились.— Мэтт швырнул толстую кипу бумаг на свой и без того заваленный бумагами стол.— Тут последнее зрение потеряешь.

— Читал в газете,— многозначительно заметил Морган, когда они шли длинным коридором, гулко ударяя подошвами по мраморным плитам,— что старина Хант уже отдувается за других.

Мэтт прибавил шагу. Коридор с высокими темными дверьми по стенам и цепочкой матовых электрических шаров вдоль потолка выходил дальним концом в ярко освещенную Ротонду.

— Эта дура все перепутала. Старый Хьюз вовсе не заболел. Они собирали средства в какой-то там фонд и спохватились, что не продали и ста билетов. Вот и принялись искать кого-нибудь пособлазнительнее, чтобы оживить подписку, а единственным свободным сенатором моложе семидесяти оказался Хант.

Из-за дверей вдоль стен доносился стрекот машинок; впереди, за аркой, открывающейся на светлую Ротонду, всплыла чья-то черная и зловещая тень. Морган вспомнил, как однажды, вскоре после того, как он обосновался в Вашингтоне, он вот так же в дальнем конце темного, гулкого коридора увидел тень. Они двигались друг другу навстречу, покуда тень не перестала быть тенью, мороком, а оказалась человеком — ссутулившись, упрятав руки в карманы и глядя себе под ноги, шел этот человек по коридору старческой, шаркающей походкой. Шагах в десяти от Моргана он вдруг поднял широкое небритое лицо и посмотрел на Моргана мутными глазами. И Морган со смешанным чувством страха и изумления узнал в нем Джозефа Р. Маккарти из Висконсина, одиноко бредущего куда-то на закате своих одиноких дней.

Морган ненавидел маккартизм, и самого Маккарти не встречал ни разу ни до этого, ни после, разве только слышал в сенате его речи. Ему нечего было сказать старику, да и не было нужды ничего говорить. Но все-таки, повинуясь какому-то порыву, он сказал: «Здравствуйте, сенатор» — и всю жизнь теперь будет рад, что сказал, потому что всю жизнь будет помнить, как осветилось обрюзгшее, мертвенное лицо и расправились понурые плечи старого сенатора, оттого только, что его узнали и обратились к нему вежливо в одном из этих коридоров, где еще недавно он шагу не мог ступить, не сопровождаемый толпой обожателей, жаждущих прикоснуться к нему, снискать его улыбку.

Моргану еще предстояло убедиться, что тенью в сенатских коридорах оборачивается всякая личная власть. На это ему понадобилось время, многие годы; а в тот день, идя по одному из таких коридоров рядом с Мэттом Грантом, молодой репортер Морган еще не удивлялся тому, что люди стремятся к власти; он тогда не знал, как часто это приводит к катастрофе. Он только взял Мэтта под руку и многозначительно шепнул:

— По-моему, Мертл Белл усмотрела соблазн не в пем, а кое в ком еще.

Двери лифта растворились, и они с Мэттом оказались в обществе нескольких смешливых мальчиков-рассыльных и одного тучного политического интригана — а может быть, это был просто какой-нибудь избиратель из Индианы, приехавший приструнить своего нерадивого сенатора. Они молча съехали вниз и вышли из лифта у входа в темный тоннель, тянувшийся под площадью, через которую Морган только что переходил поверху, в сиянии весеннего дня.

— Давайте лучше пройдемся,— предложил Мэтт, и они вышли на забранную перилами пешеходную дорожку Малой сенатской подземной линии. В те дни еще не проложили нового тоннеля и не пустили новые роскошные вагончики на резиновом ходу. Пока еще, лязгая и болтаясь из стороны в сторону, так что любо-дорого было прокатиться, ходили редкие старые трамвайчики. Мэтт широкими шагами устремился вперед, на минуту напомнив Моргану старого Зеба Ванса; но думать о Зебе Вансе ему не хотелось.