На 101 острове - [2]

Мы знаем также, что Ленинград — город-воин, город-герой. Никогда — за всю его двухсотпятидесятилетнюю историю — вражеская нога не ступала на мостовые нашего города. Ни разу чужой флаг не затрепетал над верками Петропавловской крепости.

С невиданной твердостью обороняла страна этот город во дни опасностей, которые ему грозили. Мы помним все: женщин, копающих рвы на самых ближних подступах к Ленинграду, и героев-летчиков, взлетавших с расположенных внутри блокадного кольца аэродромов: от конца стартовой дорожки до линии фронта было в те дни не больше двух или трех десятков километров. Мы многое помним; но можно ли передать все в маленькой книжке, в десятке коротких, быстрых глав! Конечно нельзя.

Вот почему мы и начали разговор с вами с такого предисловия. Надо, чтобы вы знали: в этой книге не следует искать целой картины Ленинграда. Просто мы, авторы, как бы ходим с вами по нашим улицам и рассказываем вам то, что знаем. Зачем рассказываем?

Нам хочется показать вам, что смотреть — это одно, а видеть — совсем другое. Можно долго смотреть и очень мало увидеть, а можно к знакомой вещи подойти в сотый раз и вдруг разглядеть в ней то, чего не замечал ни разу. Надо учиться видеть.

И еще: нам кажется, что познать большое можно только тогда, когда научишься быть внимательным к малому. Мы хотим, чтобы вы — живете ли в нашем городе или нет, — узнавая его, полюбили еще больше.

Невская виктория

2 мая 1703 года жители деревушки Калинкиной, что в устье Невы-реки, у впадения в нее Безымянного Ерика, переполошились: с моря громыхнуло два пушечных выстрела. Мало погодя — еще два. Потом опять… Мужики по болотным кустам пробрались к морю, глянули: мать родная — шведы! На море, туда, к Ретусаари, Крысьему острову, по-русски Котлину, виднелось несколько кораблей, поднимались клубы порохового дыма — палили. Сообразить, в чем дело, было легко: накануне царь Петр с налета взял верстах в десяти выше по Неве шведскую крепостцу Ниеншанц (опять же по-русски — Канцы). Кончив дело, войско двинулось оттуда к устью: пехота — финским правым берегом, конница — по сей стороне. Сам царь вышел на лодках обыскивать низовые островишки: Койвусаари — Березовый, Енисаари — Заячий, Хирвисаари — Лосиный, Васильевский тож. Что ему там надо, — неведомо, но дело царское, видно, надо. Господа же шведы, сих последних дел не зная, идут Канцам на помощь, пальбой вызывают лоцманов… Как бы не так! Подождете.

Подумав хорошенько, отрядили двух наибыстрейших отроков сообщить его царскому величеству про шведов: самым малым делом — не обругает, а то и похвалит за большую прыть. Отроки отбыли челном; мужики же затопили бани, стали мыться, собирать пожитки: лес — он вернее; в лесу ни злой, ни добрый не сыщет, ежели что…

Адмирал Нумерс рвал и метал: что с Ниеншанцем? Где Московские полки? Где шведские? Как смеют не отзываться лоцмана? Дикая северная река, не чета веселым шведским эльфам,^[1] текла хмуро, глядела неприветливо — в туманах, в дыму каких-то далеких, неведомо чьих костров.

Адмирал не рискнул вводить в таковую узкость всю эскадру. Постояв пять суток, отрядил на разведку 24 пушки — шняву «Астрильда» и ботик «Гедан».

Суда пошли, но против устья Безымянного Ерика, на ночь глядя, оробели: темно, глухо, все небо в смутном зареве… Бросили якоря дожидаться утра. Ан, не дождались.

По полуночи, после проливного дождя с грозой, в густом тумане нивесть откуда налетели с двух сторон русские на лодках.

Первым на палубу «Астрильды» вскочил рослый гренадер с бешеными глазами, — неужто сам царь? Резались в темноте жестоко. Из семидесяти семи шведов сдались живыми только девятнадцать человек.

Нумерс утром за волосы схватился, — а что поделаешь? Пришлось отойти мористее, дабы блокировать невское устье с запада регулярно. Сколько ни думал, иного способа измыслить не успел.

Петр, сам еще не веря такому счастью, отпраздновав особо ему дорогую викторию, на радостях велел выбить в Москве медаль с изумленной надписью: «Небываемое бывает».

Теперь можно было браться за главное: остановиться у моря твердой ногой. Так и было учинено: 16 мая, как раз в самый Троицын день, когда по всей далекой Руси в каждой избе нежно и грустно пахли вянущие березки, а из окон мотались на вешнем ветру домотканные чистые полотенца, в этот день на малом островке Енисаари царь заступом собственноручно вырезал две длинных дерновины, положил оные крест-накрест и сказал: «Здесь быть городу». И так ему в тот миг хорош, так желанен показался малый этот остров, плоский, пустой, весь уже истоптанный солдатскими сапогами, что повелено было в «юрнале» боевых дел писать его «Люст-эландом» — Островом веселья.

Так начался над невской дельтой Петербург. Но, спрашивается, что же тут было до этого времени? А вот что.

Место это не было такой безлюдной пустыней, как нам иной раз кажется. Избы среди леса, «неведомого лучам в тумане спрятанного солнца», были не только «чухонскими», то есть финскими. Уже за сотни лет до Петра тут были русские селенья.

Там, где теперь шумят липы Летнего сада, при Безымянном Ерике — Фонтанке — ютилась деревенька Первушино. В том месте, где сейчас стоит Дворец пионеров, вдоль того же Безымянного Ерика тянулась деревня Усадица. Где площадь и Дворец Труда, — деревня Говгуево. На месте Буддийского храма в Старой деревне — сельцо Ушканово.