Мюнхен - [20]

— Что вы такое говорите! Дорогой мой, вам лучше где-нибудь спрятаться, а не ходить по таким ведомствам, как наше министерство!

Ян Мартину встал:

— Извините, но меня к вам послали. Иначе я бы сюда не пошел. Но я ни в чем не виноват, и мне не нужно прятаться.

Доктор Кабеш смущенно выдавил из себя:

— Не сердись. Мы конечно же договоримся…

— Нет, — сказал Ян и вышел.

Доктор Кабеш мог схватить телефон и позвонить в полицейское управление, но он этого не сделал. Он боялся человека, вернувшегося через столько лет на родину и видевшего, пожалуй, больше, чем видели или хотели видеть другие, и знавшего, наверное, то, чего другие не знали. Таких людей не нужно пускать в республику.

Остров спокойствия нежился под теплым солнцем.

Черешни в Семинарском саду за утро расцвели. Ян Мартину шагал, насвистывая: «Весело пойте, петухи!»

16

«В четверг в половине пятого я за тобой заеду. Пойдем к Самеку» — так написал Яну Мирек Восмик.

Ян знал, что с недавних нор Мирек почти каждый четверг ходил на виллу на Наклонной улице, что на Виноградах, где жил молодой, но уже известный писатель Карел Самек.

В садиках Наклонной улицы цвели черешни, но цветочки только едва распустились. В сад Самека можно было заглянуть через решетку забора. Там были ухоженные газоны и уютная березовая рощица.

Мирек с Яном вошли. В светлой комнатке было сильно накурено. У дверей в домашнем костюме с сигаретой в длинном мундштуке сидел Карел Самек. Он протянул Яну руку и сквозь зубы произнес:

— A-а, это и есть Ян Мартину…

Ян обошел присутствующих, которые, не поднимаясь из кресел, подавали ему руку и продолжали разговор.

— Налейте себе кофе, — предложил Яну Самек.

— Не бойтесь, он не крепкий, — сказал кто-то из гостей.

Все пили черный кофе. Кофейник стоял на столике под картиной, изображающей женщину, выходящую из темноты. В двух стеклянных шкафах были книги на французском и английском языках. Кресло у широкой стены предназначалось для Масарика. Если он не приходил, оно оставалось пустым.

В этой светлой прокуренной комнате люди относились друг к другу по-особенному. Это был и клуб и не клуб. Они были и не были друзьями, были и не были единомышленниками. Обращались здесь друг к другу по фамилиям: Курц, Самек, Говора, Львичек, Мрачек. Они шутили, разговаривали, обсуждали проблемы, которые в других ситуациях никогда не затрагивали.

Обо всем этом говорилось сумбурно, мысли рождались и дробились, как при делении клеток. Говорили остроумно и иронично.

К семи часам гостям подавали коричневую сливовицу в хрустальных рюмках, которые преподнес «четвергам» страстный поклонник Самека из Моравской Словакии. Под сливовицу рассказывали анекдоты о беспокойной семейной жизни, о судебных курьезах, а главное, о женщинах.

Некоторые к этому времени уходили не прощаясь — по-английски, как здесь говорили. Остальные расходились к половине восьмого.

Было светло, на тополе, противостоявшем налетам бурь еще во времена, когда здесь, на пустыре, стояло заведение «В деревцах», пел дрозд, страстно взирая на вечернюю звезду над трубой фабрики «Орион».

— Скажи, чем они здесь занимаются? — спросил Ян у Мирека.

— Дискутируют и думают, будто знают, что такое демократия, — ответил Мирек. — Дискутируют о вещах, которые считают характерными для демократии. Среди них есть великий писатель, всем сердцем преданный общественным делам. Карел Самек. Он зажигает остальных. Для Самека общественными делами являются войны, революции, государственные перевороты, девочка, которая затопила печь и сожгла в ней три тысячи крон, спрятанные там бабушкой, кактусы на раскрашенной полочке, безработный каменщик, городская канализация, его сучка Ленка и садик в предместье. Он считает, что станет поэтом прагматического среднего благополучия. Возвысить маленьких и принизить больших — вот тебе и получится настоящая норма! В этом его сила и трагедия. Ты видел, как на него и на все эти разговоры пророчески сердится Годура или как ему поддакивает меланхоличный критик мещанства Мрачек? Здесь говорят обо всем, кроме главного. Эти люди любят свою родину, свой язык, свою республику. Они чувствуют, что родина, язык и республика в опасности, но не хотят признаться, откуда эта опасность проистекает. Но именно поэтому нам и нужно сюда ходить, чтобы рассказать им кое-что. Самек чрезвычайно серьезно подходит к вопросам гуманизма и демократии. Нам нужно ему помочь…

— Ну что ж, значит, будем к ним ходить, — задумчиво ответил на длинную сентенцию Мирека Ян Мартину.

17

Карел Самек, в домашних туфлях и коротком бархатном халате, с садовыми ножницами в руках, показывал Яну весенние альпийские цветы. Он говорил эдаким соседским тоном, который обычно употреблял, когда речь шла о делах обыденных, маловажных. Он пытался говорить просто, как садовник, а все-таки это были зародыши стихов в прозе, которые он импровизированно сочинял здесь же с сигаретой в уголке рта.

Он закончил предложение, словно загнал лопату в разрыхленную землю, и процедил сквозь зубы:

— Пойдем выпьем кофе.

Прошло некоторое время, прежде чем он вновь начал говорить. Отхлебнув черного кофе, он уселся в небольшое кресло, положил ногу на ногу, запрокинул голову, как цыпленок, пьющий воду, и начал откуда-то издалека: