Мытари и фарисеи - [9]

— Теперь семья будет пенсию получать, а то ведь без копейки могла остаться.

Наталья воспротивилась, но ее уговорили, и она устало согласилась:

— Только после всего хочу в церкви отпевание провести. Он в душе право­славным был.

Громов замахал руками:

— Очумела баба! Какая церковь? Нам тогда кранты! Неужели непонятно?!

Но здесь лейтенанты Наталью поддержали, сказали, что если надо, гроб на

плечах понесут к церкви. Договариваться со священником Громов послал Семе­нова. Тот вскоре вернулся, удрученно пожал плечами:

— Извините, прав Сорокин, самоубийц церковь не отпевает. Священник начал расспрашивать, крещеный ли был покойник, а я откуда знаю, крещеный он был или нет. Короче говоря, попал я впросак, да такой, что от стыда впору сгореть. Поп спрашивает: а сам я когда-нибудь бывал на церковной службе или хотя бы для успокоения души заходил в храм?

— И что?

— Да ничего! Вот о Боге вспоминаем в последнюю минуту. Одним словом, поп сказал: «Хороните так, как хоронили доселе». Нательный крестик мне дал, я машинально сунул в карман, он головой покачал. Что мне с этим крестиком делать, не на шею же его вешать?

— Но и в кармане не носят, — нахмурился Парамыгин. — Да, покатилася торба с великого горба... Значит, могилу звезда увенчает? Несчастливой она для него оказалась.

На прощание с Ерохиным пришло столько людей, что полковой клуб не смог всех вместить.

Как только вынесли гроб, над военным городком прокатились мощные глу­хие раскаты. Даже дома вздрагивали от небесных залпов. Мгновенно подняв­шийся ветер взвихрил легкую пыль, перевернул несколько урн. Над строевым плацем, выхваченная из мусора, закувыркалась, пролетела скомканная «Правда» и шмякнулась об угол клуба, прилепилась к нему, затем вырвалась оттуда, опять закружилась и с размаху влетела в аккуратно подстриженные кусты сирени, там и затаилась. Где-то послышался сильный хлопок, долетел звон разбитого стекла. Через мгновение сверху по городку полоснули косые струи. Узенькая улочка, вившаяся между железобетонными домами, наполнилась до краев и превратилась в кипящую кастрюлю, которую забыла снять с огня куда-то убежавшая по своим делам хозяйка. Гроб спешно занесли обратно, пережидали, пока уйдет гроза. Народ судачил, к чему бы это. Стремительные арыки с веселым клекотом тащили в реку мусор. Капало с крыш, с деревьев, с цветов на клумбах. По лицам стекали то ли капли, то ли слезы. Лейтенанты, для них это были первые в жизни похороны, отказались от подставки, на руках вынесли гроб и понесли на плечах до самого КПП. Заместитель начальника политотдела Баулов что-то суетливо нашептывал каждому на ухо. Нашептывание билось о молодые непроницаемые лица, как вода о бетонные желоба арыков.

На кладбище Наталья настояла: «На могилу поставьте крест!» Его заранее изготовили в ТЭЧи из нержавеющей стали, с аккуратной табличкой, где была вычеканена фамилия Ерохина и цифры, как счета за прожитое.

— Ведь прав Громов, обезумела женщина, — глядя на то, как старательно устанавливали крест лейтенанты, пробурчал Семенов. — Или с крестом лучше? С крестом ведь раньше не хоронили. Все под звездами лежат, а с крестом, оно как?

— У лейтенантов спроси, чего у меня спрашиваешь?

— У них уже Баулов наспрашивался, послали подальше.

— Тогда не лезь.

Наталья рыдала, обняв крест, целовала его, пока женщины не увели ее к машине. Вместе с ними ушел и Семенов.

***

Смерть Ерохина, «гибель партии» все наложилось одно на другое, и в этом, как говорил Парамыгин, прослеживалась мистика. Но дальше время начало склеивать из новой череды событий наше будущее в некоторое подобие чего-то целого, будущее непонятное, ни разу в жизни не обозначавшееся. Первым в этой череде стал звонок из политотдела с вопросом, буду я сдавать партийный билет или нет, и куда девать мою учетную карточку.

— А если не заберу?

— Тогда в огонь, — вздохнула на том конце провода Елена Семеновна, инструктор по партийному учету. — Знаете, кто-то отказывается, кто-то забирает.

— Не понял?

— Ну, из командования, так почти все забрали, говорят, для потомков, другие для себя.

— Питают надежду?

— Смутное время. Кто какую надежду питает, меня не уведомляли, — по ее глухому, сдавленному голосу чувствовалась невероятная усталость человека, впервые в жизни занявшегося решением подобных вопросов. — Коммунисты из ТЭЧи, те все как один отказались, да и многие офицеры из вашей эскадрильи в том числе. Правда, спрашивали, как поступите вы.

— Не Парамыгин ли?

Она по своей старой привычке работника политотдела интуитивно ушла от ответа, оставив последнее слово за мной.

— А если не заберу?

— Тогда в огонь, — резко ответила она, — таково распоряжение политуправ­ления.

— Знаете, пожалуй, зайду.

— Как считаете необходимым, Николай Никитич.

На втором этаже около кабинета Дубяйко толпились вчерашние секретари партийных организаций, партгрупорги, секретари ревизионных и других комис­сий, так или иначе связанные с партийными структурами. Кто-то нервно потирал ладони, кто-то рассказывал забавный анекдот, кто-то, заложив руки за спину, молча уставился в окно и наблюдал, как солдаты снимали лозунг «Народ и пар­тия — едины!», даже не успевший, как остальные, выгореть на солнце. Лозунг срединой завернулся, зацепился за ветки дерева, и «партия — еди... » никак не хотела поддаваться солдатам, которые неспешно дергали за парашютные фалы, служившие для лозунга растяжками. Вскоре кумач не выдержал и, разорвавшись между словами «партия» и «едины», сполз с дерева. Усатый прапорщик начал аккуратно сматывать ткань в рулончик. С другой стороны штаба шел демонтаж огромных портретов членов и кандидатов в политбюро ЦК КПСС, вывешенных в рамках из нержавеющей стали много лет назад и обновлявшихся с уходом одного члена Политбюро и приходом нового. В последнее время фотографии даже не успевали обновлять, и три последних рамы зияли пустотой.