Мысль и судьба психолога Выготского - [29]

Но не так было у Выготских в Гомеле. На фоне реквизиций и грабежей, голода и разрухи заболела тяжелой формой туберкулеза мать, а за нею и младший 13-летний сын, состояние которого вызывало особенную тревогу. И единственным спасением, по мнению медиков, могло бы стать пребывание мальчика в Крыму.

«Дорога в Крым лежала через Киев, – читаем мы в книге Г. Л. Выгодской и Т. М. Лифановой «Лев Семенович Выготский. Жизнь. Деятельность. Штрихи к портрету». – Лев Семенович повез брата и мать. Но когда с огромным трудом им удалось добраться до Киева, состояние ребенка резко ухудшилось, и о дальнейшей дороге в Крым нечего было и мечтать. Больного пришлось поместить в клинику, а Лев Семенович с матерью сняли комнату рядом, чтобы целый день иметь возможность находиться вместе с ребенком. Через несколько месяцев мальчику стало как будто бы немного лучше, однако врачи считали, что тяжелую дорогу в Крым он не перенесет, и рекомендовали забрать его домой. Прислушавшись к их совету, Лев Семенович вернулся с матерью и братом в Гомель» (Выгодская, Лифанова, 1996, с. 45).

Теперь уже я с большой долей уверенности могу предположить, что за собирательным словом «врачи», скорее всего, скрывался мой дед Зимель Абрамович Пресман, участник Русско-японской войны, прошедший клиническую школу у знаменитого киевского профессора Яновского и самый популярный в ту пору частнопрактикующий врач в полупролетарском районе Киева на Подоле. И еще можно сказать про деда, что был он человеком долга, не делившим больных на категории и стремившимся сделать для каждого все, что было в его силах (подробнее о нем см.: Рейф, 2005, с. 68–69). Так что все пути по приезде Выготских в Киев, конечно, вели к нему, поскольку с моей бабушкой-гомельчанкой они были уже близко знакомы, а может быть, даже состояли в дальнем родстве.

Вот при таких драматических обстоятельствах и произошла еще одна встреча двадцатидвухлетнего Выготского с моей тетей, которой в один из дней (скорее всего прощальный) и был подарен сборник А. Блока с автографом Льва Семеновича, где он зашифровал две строки из ее собственного стихотворения.

Вот теперь, пожалуй, я могу привести это стихотворение целиком, тем более что оно, безусловно, того стоит.

Трава придорожная

Я вспоминаю первый день,

Меня заставший у дороги,

Где я увидела, как тень,

В пыли мелькающие ноги.

Я не могла расправить стан —

Мой жребий был клониться долу,

И в сердце ныли сотни ран

От каждой поступи тяжелой.

Но как-то раз хватило сил —

Я, наконец, устала гнуться —

Тому, кто мимо проходил,

Неосторожно улыбнуться.

Я помню медленный испуг

И взгляд рассеянный и строгий,

И тот удар, которым вдруг

Меня отбросило с дороги.

И вот теперь, когда я вновь

Навстречу радости не встану,

Благодарю тебя, любовь,

За мне нанесенную рану.

1918 г., июль

Не будем гадать, кому посвящено стихотворение – этого мы не знаем, и не узнаем уже никогда. И, казалось бы, можно поставить точку в этом небольшом биографическом экскурсе. Однако в интересах истины придется все же отказаться от столь романтической концовки, поскольку та встреча на самом деле не была последней. Хотя кто знает – может быть, в той их жизни она действительно была таковой, потому что впереди обоих ждала другая жизнь, в которой они встретились, по-видимому, уже как довольно далекие друг другу люди. Это произошло в Москве, куда в 1924 году переехал Выготский, а за три года до того моя тетя с мужем. Вот с его-то слов мне и известно, что Лев Семенович пару раз бывал у них дома. И если я специально останавливаюсь на этом, то лишь для того, чтобы показать, как плохо представляли себе мои близкие, с кем свела их в молодые годы судьба – даже много лет спустя после смерти Выготского.

Дядя оставил после себя подробные объемистые воспоминания, где он рассказывает о самых разных, порою мало примечательных людях, встреченных им на протяжении его долгой 93-летней жизни. Правда, там фигурируют и Глазунов, и Сергей Прокофьев, и Есенин, и Маяковский, увиденные большей частью глазами стороннего наблюдателя. Но ни строчкой, ни словом не упоминается в мемуарах Выготский. А когда однажды я попытался выведать какие-нибудь подробности его посещений их дома, дядя не смог вспомнить ничего, кроме того, что тот был фрейдистом (?). Очевидно, так преломилась в его сознании посмертная травля великого ученого. Да и для моей мамы он до конца дней оставался только Бебой Выготским, товарищем ее детских досугов, и ничем более. Их ли в том винить или время, в котором они жили?

Ну, а в заключение, в интересах цельности изложения, мне, вероятно, следует рассказать кое-что о дальнейшей судьбе моей тети после ее переезда в Москву. По-видимому, этот переезд был связан с ее страстным желанием приобщиться к жизни московской поэтической элиты, и только этим обстоятельством можно объяснить то, что для него был выбран самый неподходящий момент – август 1921 года, – когда они с мужем пустились в небезопасное по тем временам семидневное путешествие в набитой мешочниками теплушке, причем дрова для паровоза должны были в пути заготовлять сами пассажиры. Тем не менее ожидания их не обманули, и они оба сумели довольно быстро вписаться в мир столичной литературной богемы и даже были приняты самим В. Брюсовым в члены Всероссийского союза поэтов (одновременно с И. Сельвинским и А. Жаровым). Но странное дело – стихи после переезда в Москву довольно быстро пошли на убыль. А когда в 1930 году был арестован и отправлен в казахстанские лагеря мой дядя – по обвинению в причастности к контрреволюционной организации в недрах Госбанка СССР, где он тогда работал, – стихи были оставлены окончательно. Надо было думать о хлебе насущном, и тетя Надя, успевшая к тому времени окончить литературное отделение Московского университета, впервые в жизни пошла работать. Ее приютила М. И. Рудомино, директор Библиотеки иностранной литературы, не боявшаяся брать к себе членов семей репрессированных и людей, выгнанных с работы по политическим мотивам. В этой библиотеке тетя и проработала оставшуюся часть своей жизни – до 1956 года. Что же касается поэзии, то она вернулась к ней после войны, но уже в качестве переводчика. Ее переводы (под псевдонимом: Н. Зимина) В. Гюго, Г. Гейне, Л. Стаффа, поэтов ГДР выходили в поэтических сборниках, а некоторые перепечатывались неоднократно. Между прочим, «Поминки» Гейне в ее переводе и сегодня можно встретить в Интернете как лучшую русскоязычную версию этого стихотворения. И лишь одно остается для меня по сей день загадкой: почему никогда не вспоминала тетя Надя, по крайней мере вслух, о днях своей юности, так счастливо пересекшейся когда-то с Выготским? И почему о книге с его автографом я узнал не от нее, а от ее мужа, когда самой тети Нади давно уже не было в живых?