Мышонок - [14]

К концу второй недели немцы прорвали оборону. В каком месте, никто не знал. Не знали даже: точно ли это, но слухи ползли, наполняя Левашова еще большим испугом. Он начал вспоминать дом. Там было тепло и хорошо. Раньше. Сейчас-то ничего хорошего там, скорее всего, нет — еще в конце августа в сводках сообщалось, что наши войска с боями отошли из родных Левашову мест на новые позиции.

Так получилось, что в батарее Левашов чувствовал себя чужим. Большинство солдат были с Украины, двое — москвичи, командир батареи — пермяк. Никто из них не знал мест, в которых раньше жил Левашов, ему не с кем было поговорить, и впервые в жизни он ощутил полное одиночество, увидел себя маленьким и беспомощным, затерянным в вое и грохоте рвущихся снарядов, которые безжалостно сеяли боль и смерть. Смерти Левашов боялся меньше, чем боли. Смерть — мгновенна, а боль — длится, длится, заставляя все твое существо исходить нечеловеческими воплями.

Когда поползли слухи о прорыве, к ним на батарею приехали из штаба полка, объяснили, что слухи ложны, что паникеры, как и дезертиры, не заслуживают жалости. Ночью Левашов не мог заснуть. Сидел, прислонившись к мокрому стволу сосны, пахнущей смолой, смотрел на далекие пожары, переводил взгляд на небо, а оттуда сквозь редкие просветы между облаками мигали Левашову серебристые точки звезд. Думал ли он о чем-нибудь, он и сам не знал толком. Если думал, то мысли были неопределенны и расплывчаты. Зато чувство страха пронизывало Левашова от головы до пяток. Страх смотрел изнутри Левашова на съежившегося Левашова, прищурив глаза.

Вспомнив уроки Владимира Андреевича, Левашов пробовал рисовать на серой какой-то бумаге, которую достал ему командир орудия. А где достал, как достал — Левашову было безразлично. Он и рисовал без особого желания, для того только, чтобы отвлечься.

— Гарно! — восхищался командир орудия, разглядывая свой портрет. — Гарно! Ты и колерами, мабуть, можешь?

Левашов догадался, что его спрашивают: может ли он рисовать красками? — и согласно кивнул.

— Достану! — воскликнул командир орудия. — Намалюешь мэнэ!

Левашов снова кивнул: нарисую, если хочется. Чего ж не нарисовать? Ведь в те мгновения, когда Левашов рисовал, то на позирующего поглядывая, то на серый лист бумаги, он забывал о страхе, и если тот по-прежнему копошился в глубине существа Левашова, то копошился далеко-далеко, приглушенный радостью от приближения к тайне тайн: как на мертвой бумаге благодаря умению Левашова возникает Жизнь.

Но был момент, когда страх совсем отступил от Левашова, и тот даже заулыбался, наблюдая за мышью, которая бегала среди высокой травы, освещенная скудным лунным светом. Она ничего не боялась. Потому что ничего не понимала. «Вот так… Ничего не боится… В любой момент может спрятаться в норе…»

Мышь, воровато двигая острой мордочкой из стороны в сторону, подбежала совсем близко к Левашову. Тот потянулся, чтобы достать из вещмешка кусочек хлеба и дать мыши. Движение Левашова испугало ее. Она панически метнулась назад, пропав в траве и тьме, и страх вернулся к Левашову. Но теперь он не таким дремучим был — воспоминание о мимолетном появлении мыши согревало Левашова. Уж если она живет, он и подавно сумеет выжить! А если бы еще он мог, как она, нырнуть в норку… Тогда никакая боль не страшна… Никакая боль…

Дремотное состояние овладело им. Что-то невнятное ворочалось внутри его существа, беспомощно попискивая. Это «что-то» знало способ, как избавиться от возможной боли и готово было поделиться с Левашовым секретом. Взаимопонимание между ними возникло в секунду, которую Левашов пропустил, — радость от желанного обладания секретом приглушила остальные его чувства. Он не замечал ни себя самого, ни изменений вокруг, сосредоточившись на безмерной благодарности попискивающему «чему-то», которое оказывается, давным-давно живет в нем и с которым он только сейчас нашел общий язык.

В ушах зазвенело, может быть, от тишины, неожиданно опустившейся с неведомых высот, а, может быть, по другой какой причине — разбираться Левашов не стал. Радость избавления от страха боли равнялась счастью. И даже громаднее счастья была, поскольку казалась сейчас Левашову вечной.

Спиралью завился настоенный на хвое воздух. В недоступную высоту рванулись деревья — Левашов даже не видел их вершин, а только догадывался об их существовании по неподвижным черным пятнам где-то высоко, куда его взгляд почти не досягал.

Сапоги спящего рядом с Левашовым командира орудия обернулись непреодолимой, стеной, и красноватая глина на подошве блестела, озаренная то ли далекими пожарами, то ли скупым светом с неба.

Левашов как бы провалился в бездонную яму, стал маленьким-маленьким. Он уже ничего не боялся, сознавая свою безопасность — ему больше не страшны были снаряды и бомбы, они ни за что не попадут в него, в такую неприметную мишень.

Радуясь внезапному избавлению от страха, он забылся, провалившись в сон. Разбудили Левашова громкие голоса. Уже рассветало.

— Та був вин тут, — с каким-то недоумением в голосе говорил командир орудия. — Своими очами бачив. Биля мэнэ спав.

— Левашов! Левашов! — неслось откуда-то из глубины леса.