Мышеловка на Эвересте - [21]

— Да вот то, что пишет Паркер. Вернее, как она воспринимает мир. Поэтому недостаточно просто почитать её, чтобы получить окончательную ассоциацию. По крайней мере, мне. Надеюсь, понимаете.

— Немного. У вас проблемы самоанализа. Ваша множественность занялась переделом территории. А главный управляющий отпустил контроль управления, и корабли поплыли в разные стороны. Клеопатра в одну, Марк Антоний в другую, а сражение или идёт, или ещё предстоит, но Октавиан Август уже возглавил империю. Или пытается.

— Да чушь это. Не спекулируйте моим отношением к вам. Я сам имею ассоциативное мышление. И не потому, что конкретика формы мне непонятна, недоступна или сложна. Нет, она мне просто неинтересна как мёртвый продукт, в котором закончилось горение создания. И это горение есть в Паркер, но несопоставимо больше, чем во мне.

— А может, имеет значение, что она женщина?

— Я не знаю. Покажите мне женщину, которая мыслит подобно.

«Танец падающей звезды»

Она танцует вечно и неистово.

Да, да... Поверь, ведь это так.

Её ты сможешь рассмотреть порой, когда мгновение остановить сумеешь, которое стоять не может никогда...

Тонкая полоска алой линии горизонта ширилась в индиговом оформлении призрака волшебства рождения нового дня.

Туман пепельных сумеречных волн ночи неуклонно рассеивался, расползаясь в небытие своей тьмой и очертаниями холода, зыбко бегущего остывающей волной по набережной юности, соскользнувшей в мерцание гранатового ожерелья осознания.

Парусники ветра удачи наполнили паруса и неслись навстречу новому дню, который всё время рядом, пока он есть.

А есть он всегда.

Но иногда уходит в закат, чтобы плакали пышногрудые синицы, провожая улетающих журавлей.

Рассвет тем и есть, что существует закат. Они влюбленная пара. Они не могут друг без друга. Синица нежно щебечет песню любви улетающему журавлю и ждет, ждет, ждет, ждет, ждет исхода горящей юности, протягивающей сквозь себя страстное сознание, встречающее атаку камнепада будущего, врывающегося журавлиным клином моря ожидания ничего из ниоткуда.

Ведь настоящее счастье только там. Оно там, оно всегда там - нигде - и прищурившись, улыбается улыбкой вечности, ослепительно зазывая к себе.

Туда стоит сходить. Сиреневые облака призраков ткут ковер песен, на котором вершится пиршество Жизни, смеющейся над Смертью, находящейся здесь же, неподалеку, улыбчиво кося косой земляничную поляну одуванчиков, приземлившихся на брудершафт с опоссумами фиолетовых кенгуру, ценящих безумие, которое только и есть жизнь.

Танцуй, танцуй, танцуй, танцуй...

Горящий миг небытия, которое совсем не хочет ничего и никогда понять в потребу знанию, ползущему неясной целью и цепью хаос разрывая стремится стать неведомым судьей неведомо над чем неведомо за что, но спеленать божественность безумия, которое танцует танец Смерти, целующей любовницу горящим поцелуем вечным, улыбкой нежной прикасаясь к ней и ласково дарящей сон, цены которому не может быть, её и нет, а только вспышка мига, не требующего длани калькуляции, горит свечей сверхновой вечной жизни пришедшей навсегда.

Жемчужная капля стынущей звезды стремительным штрихом прочертила купол неба, исчезнув во тьме бездонности ночи.

22

— И вы решили, что Паркер поделится с вами своим мышлением? - спросил представитель.- Нет, не поделится.

— Почему вы так уверены?

— Потому что хаос везде, им не поделишься. Он заполнил то, что ещё не убито формой. И вообще, - он снисходительно посмотрел на блондина, - меня несколько удивляет ваша некоторая мистика размышлений. Да она сама ничего не помнит после написания. Если что случится с файлом, она не в состоянии восстановить его даже частично.

— А это вы откуда знаете? - в свою очередь поинтересовался писатель. - Да ещё такие специфичные детали.

— Вы забыли кто я.

— Вы представитель. Но вы не Паркер.

— Вы меня выбрали для беседы в соответствии с чем-то. Вот там и поинтересуйтесь, откуда я знаком с некоторыми деталями.

— Да ладно вам, - расслабился блондин. - Я догадываюсь. Она не страдает скрытностью характера. Она страдает скрытностью самой себя от себя.

— Вы прямо как я, - усмехнулся представитель. - Это она вам сказала?

— Об этом говорят её эссе.

«Призрак в конце тоннеля»

Лесные колокольчики городских фонарей склонились туманными огнями алюминиевых соцветий вдоль проспектов, пылая сиянием тусклого фосфора пробудившейся ночной жизни неонового царства бетонного счастья, транса и гротеска невидимой игры одноразового пользования.

Серые туманные мыши автоматического управления вползли в норы и уснули, дожидаясь команды извне.

Яростный огонь терпеливо ждал, ждал, ждал и ждал. Когда игла выдаст последнюю каплю анальгетика, и эндорфины откланявшись, покинут сознание вежливым уходом по-английски.

Он горел где-то там, за горизонтом закрытым камуфляжем многоэтажных пизанских башен, терпеливо ждущих падения и верящих, что оно и есть смысл всего, что только есть.

То, что стоит, обязано упасть. Иначе восхождение само по себе потеряет смысл и трехмерное пространство свернется в двухмерное, затем в одномерное, а потом исчезнет в никуда, чтобы не вернуться. Поэтому эндорфины всегда уходят по-английски, никому ничего не поясняя. Анонимность явления, исчезновения и причины это и есть одноразовое счастье перспективы, которой нет, но видимость которой должна быть всегда, чтобы под крылом самолета проплывала зеленая тайга надежды, сатанинской посланницы, заставляющей выжимать кошку до последней капельки ничего не поясняя, а просто веря, надеясь и любя. Это ли не сумасшествие?