Мятежник - [28]

Преподобный Элиял Старбак вонзил зубы своей проповеди в описание ада, посвятив изображению его ужасов минут пять и наполнив церковь таким отвращением, что самые слабые представители паствы, похоже, готовы были упасть в обморок.

В галерее был угол, где сидели освобожденные рабы, всех их каким-либо образом поддерживала церковь, и эти люди как эхо повторили слова преподобного, усиливая и раскрашивая их звучание, так что вся церковь, казалось, была охвачена и наполнена божественным духом.

А преподобный Элиял поднимал накал эмоций всё выше и выше. Он говорил слушателям, как сторонникам рабства была протянута рука дружбы со стороны северян, и взмахнул собственной покрытой синяками рукой, чтобы проиллюстрировать добрую волю этого предложения.

— Протянута свободно! Протянута справедливо! Протянута праведно! Протянута с любовью! — он он вытягивал руку все дальше и дальше в сторону паствы, описывая в деталях щедрость северных штатов.

— И как они поступили с этим предложением? Что они сделали? Что они сделали? — второй раз повторил он этот вопрос, перейдя на крик, который погрузил паству в неподвижность.

Преподобный Элиял окинул глазами церковь, от сидений для богатых впереди до простых скамеек в задних рядах верхней галереи, а потом опустил их на скамью его собственной семьи, где сидел его сын Джеймс в новеньком накрахмаленном синем мундире.

— Что они сделали? — преподобный Элиял разрезал воздух рукой, как будто отвечая на этот вопрос.

— Они вернулись к своим глупым идеям! «Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою», — эти слова преподобный Элиял Старбак взял из одиннадцатого стиха двадцать шестой главы Книги Притч. Он печально покачал головой, убрал руку и повторил ужасное слово с отвращением и озадаченностью. — Блевотина, блевотина, блевотина.

Сторонников рабства, сказал он, затягивает в собственную блевотину. Они барахтаются в ней. Наслаждаются ей. Любой христианин, объявил преподобный Элиял Старбак, в эти печальные дни имеет лишь один выбор.

Христианин должен укрыться за щитом веры, взять в руки оружие добродетели, а потом отправиться на юг, чтобы очистить землю от южных собак, которые пируют на собственной блевотине.

А сторонники рабства и есть собаки, подчеркнул он для слушателей, их нужно стегать, как собак, наказывать, как собак, и заставить их скулить, как собак.

— Аллилуйя! — раздался чей-то голос с галереи, а на скамье Старбаков сразу под кафедрой Джеймс Старбак ощутил пульсацию набожного удовлетворения, что он он отправится исполнять угодную Богу работу в армии своей страны, а потом этот порыв был компенсирован приливом страха, что, возможно, сторонники рабства не примут свою долю скулящих собак с тем же смирением, что и настоящие испуганные псы.

Джеймсу Элиялу-Макфейлу Старбаку было двадцать пять, но из-за редеющих черных волос и постоянного выражения болезненного беспокойства на лице выглядел он на десять лет старше.

В качестве утешения за лысеющую голову ему досталась густая кустистая борода, прекрасно соответствующая дородной высокой фигуре.

Похоже, что он пошел больше в мать, чем в отца, хотя усердием в делах он был до мозга костей сыном Элияла, несмотря на то, что он окончил юридическую школу Дейна в Гарварде всего четыре года назад, в адвокатском сообществе штата Массачусетс о Джеймсе уже поговаривали, как о человеке с большим будущем, и своей прекрасной репутацией, подкрепленной просьбой знаменитого отца, он заслужил место в штабе генерала Ирвина Макдауэлла.

Таким образом, эта проповедь была последней, которую услышит Джеймс из уст своего отца в ближайшие недели, потому что утром он собирался отправиться в Вашингтон, чтобы приступить к своим новым обязанностям.

— Южане должны скулить, как собаки, лакающие собственную блевотину! — преподобный Элиял начал подводить итог, который, в свою очередь, приведет к яростным и экспрессивным выводам, но один из присутствующих не стал дожидаться этого заключительного фейерверка. Под галереей, в самом дальнем углу церкви скрипнуло сиденье, и молодой человек выскользнул в проход.

Он сделал на цыпочках несколько шагов к задней двери, а потом пробрался к вестибюлю. Несколько человек, заметившие, как он уходит, решили, что он нехорошо себя чувствует, хотя, по правде говоря, Адам Фалконер ощутил не физическое недомогание, а сердечную боль. Он помедлил на ступенях у входа в церковь и глубоко вздохнул, а за его спиной то гремел, то понижался голос проповедника, теперь приглушенный гранитными стенами высокой церкви.

Адам выглядел столь же впечатляюще, как и его отец. У него были такие же широкие плечи, крепкое телосложение и решительное лицо, те же белокурые волосы, голубые глаза и квадратная борода. Его внушающее доверие лицо в этот момент выглядело озабоченным.

Адам прибыл в Бостон, получив письмо от своего отца с описанием прибытия Старбака в Ричмонд. Вашингтон Фалконер вкратце обрисовал неприятности Ната, а потом продолжил:

«Ради тебя я предоставил ему кров со всей возможной теплотой и полагаю, он останется здесь, пока будет в этом нуждаться, более того, я предполагаю, что навсегда, но подозреваю, что лишь страх перед родными удерживает его в Виргинии. Возможно, ты мог бы найти время и отвлечься от своих усилий, —