Мятеж - [121]

— Разъезд, — шепнул Ерискин.

— Впереди это или сзади?

— Впереди… Надо ехать тихо.

Тут, как на беду, у Юсупова стряслось несчастье: он отстал шагов на триста позади, теперь нас догнал и объявил, что потерял стремя.

— Дальше ехать не могу, — всю ж… отбил!

Смеяться бы надо, да не до смеху: дальше ехать не может, назад нельзя, а оставаться на месте, — да тут каждую минуту на новый разъезд напорешься — в крепости охочи до ночных разъездов. Соскочили мы вдвоем-втроем с коней, стали шарить по земле. Огня зажечь нельзя, а где тут разыщешь во тьме? Вдруг находчивый Ерискин сорвал с себя ремень, скрутил его вдвое, перевязал веревкой и примастерил ловко вместо стремени.

— Поезжай… да не теряй больше, — добавил он с едкой иронией. — Вы постойте-ка тут, — предложил он нам. — Не уезжайте никуда, а я отсюда, он показал на узкую тропку, что отсвечивала по опушке леса, — проберусь вперед да посмотрю: сколько их.

И быстро пропал в темноту. Минут через пятнадцать воротился, сообщил:

— Пять человек. Едут тихо. На Карасук. Ну, там все равно Лопатину[29] попадут. (Они действительно наткнулись позже на встречный разъезд 4-го полка и были арестованы.)

Мы ехали тихо, и весь путь слышали, как цокали впереди конские копыта, — перестали их слышать лишь перед самым Карасуком.

Надо сказать, что за час или полтора до выезда нашего из Верного, — с секретными бумагами, с деньгами, с бомбами, — выпроводили тайно из города Елизавету Васильевну, жену Белова. Пользуясь глухой тьмой, она незамеченная выехала на шоссе, а верст за семь свернула в болото, поросшее кустарником, где нас и дожидалась. Она тоже слышала и видела неприятельский разъезд, — он проехал поблизости, по шоссе, не заметив, что в болотине, в кустах прячется повозка. У болотины все мы соединились и дальше ехали вместе.

Мы были в пути что-то слишком долго: больше двух часов. Измученные, подъехали, наконец, к штабу полка.

Последние месяцы, оторванный другою, военно-политической работой, я отвык от фронтовой, полковой обстановки. А теперь, когда вошел в штаб, вдруг ударило этим особенным, что знал так близко, что недавно заполняло всю жизнь.

Вот она, комнатка штаба полка, густо закуренная черной, вонючей махрой, закиданная окурками, огрызками, засоренная так, что ноги скользят по всякой мерзости. Тут же, вповалку, спят одетые в шинели красноармейцы, — раздеваются ли они когда? На столах полевые телефоны; от времени до времени они жалобно гудят, словно кого-то о чем-то безнадежно умоляют. По штабу — матерый, отважный храп. За столом придремывает дежурный, в дверях маячит часовой. В небольшую грудку собраны на столе бумаги, — разные отметки, телефонограммы, распоряженья. Пахнуло родным духом Чапаевской дивизии.

Знать, везде она одна, наша Красная Армия!

Пришел комполка Лопатин. Он из тех, которые с первого слова, с первого взгляда приковывают к себе лучшими чувствами; с простыми, нужными словами, спокойный, уверенный, подошел он к нам и поздоровался запросто. Чувствовался человек, знающий себе цену. Это было — не гордость, не самомнение, — это органическое, естественное уважение к себе — к себе и к другим. Так же, как с нами, через минуту разговаривал и держался он с дежурным по штабу, а еще через минуту — будил и шутливо выпроваживал красноармейцев-храпунов. И движенья и речь его как-то естественно, тесно слиты были с тем, что он делал, — иначе, верно, делать было бы и нельзя. Радовало то, что с рядовым красноармейцем он держался так же, как и с нами, представителями военной власти. Это к нему располагало чрезвычайно, сразу поднимало его в наших глазах, заставило с сугубой внимательностью и интересом вслушиваться в то, что он говорил. Лопатин показался мне живым, лучшим типом того нового, подлинного командира, который является лишь старшим товарищем, более знающим и более опытным среди равных, таких же, как он, красноармейцев. Вкруг стола сели беседовать.

— Что у вас, в Верном? Расскажите-ка, пожалуйста, — обратился к нам Лопатин. — Мы тут кой-что хоть и знаем, да, видно, мало…

Коротко мы ему перебрали главные факты последних дней, рассказали и про последний тревожный митинг в казармах.

— О… от, подлецы! — усмехнулся он. — Надо будет штыком испробовать, слово тут ни к чему.

И эти слова его были простые, обычные, такие слова, за которыми, чувствуешь это, — немедленно последует у него и действие.

— А как полк у тебя, Лопатин, — надежный? Сам-то ты веришь или нет?

— Да как сказать, — пожал он плечами, — и так и этак может выйти. Главное то надежно, что с разных мест: мадьяры, немцы, киргизы, французы, татары… это хорошо… А вот которые здешние, семиреченские, — заодно, подлецы, говорят, что и у вас там, в крепости…

— Ну, этих ведь мало?

— Мало. Да вредный они народ, — заключил Лопатин. — Сразу их пускать в дело не надо. Лучше пустим других.

— А ты, значит, думаешь, что «дело» будет? — усмехнулись и мы на его уверенность.

— Так как же, — словно испугался он, — а то разве не будет?

— Давайте все обдумаем…

— Обдумаем, — тихо согласился он. — Только дело мне ясное. Идти надо… на Верный.

Стали мы прикидывать разные планы.