Мясорубка для маленьких девочек - [3]

Мальчишки струхнули и замерли по стойке смирно; один их них начал извиняться, скуля точь-в-точь как пес стекольщика, второй вытащил деньги в уплату бог знает за что, третий остолбенело пялился на свой мопед, отброшенный на середину шоссе. Я ни секунды не думал о своем парне, о сыне, который мог бы оказаться на их месте. Один из четверки «крутых» смерил меня взглядом и посоветовал идти своей дорогой. Вот ему-то первому я и влепил затрещину. Великолепную затрещину, наотмашь, и тут же ударил по другой щеке, совсем как в кино, притом левой рукой, ибо правая, вся взмокшая от пота, по-прежнему сжимала в кармане нагретый металл. Наступил миг всеобщего столбняка; затем я с улыбкой закатил оплеуху второму. Как же мне хотелось, чтобы они отреагировали, чтобы они разъярились! Их страх раздражал меня все сильнее, я завопил, начал пинать их ногами, бить кулаком, распалился, распоясался вконец, лишь бы вывести их из этого невыносимого оцепенения. Но услышал только, как хлопнули дверцы машины и хрипло взвыл мотор. Мальчишки взирали на меня как на героя. Мой сын тоже мог бы быть среди них и гордиться отцом. Хотя никогда еще в эту мрачную клоаку не заглядывал такой слабак и трус.

Остаток дня был не менее богат событиями. Я пережил целую череду таких же приключений из категории «впервые в жизни». Например, впервые запустил в баре стаканом в ряд бутылок, впервые сверлил взглядом полицейского так упорно, что он опустил глаза, впервые спустился на самое дно, отыскав самую гнусную улицу самого подозрительного квартала, какой только был в нашем городе. И все шло куда лучше, чем я мог себе вообразить; я открыл в себе целую гамму незнакомых доселе свойств: нахальство, цинизм, высокомерие. Зато мне удалось исправить несколько чужих проступков, дать отпор нескольким негодяям и позволить себе несколько великодушных жестов. Для этого нужно было всего лишь захотеть, подстегнуть собственную решимость, найти границу дозволенного и отодвигать ее все дальше и дальше — понимая при этом, что мне никогда ее не переступить. Несомненно, именно это сознание больнее всего ударило по моему самолюбию.

Я так и не вернулся домой. К восьми часам вечера я снова пришел в Сад шпаны и сейчас, забившись в крошечную хижину, сооруженную мальчишками, пытаюсь во всех подробностях запечатлеть на бумаге этот безумный день. Чтобы от него хоть что-то осталось. Я ничего не должен упустить, особенно утренние события. Воспоминание о мурашках, пробежавших по ладони, о дрожи, охватившей руку. И это хмельное ощущение могущества. Да-да, не забыть бы рассказать об этом опьянении, вызванном просто ходьбой по улицам. С первых же шагов. Только как описать это чувство, как передать его? И еще обязательно о том, как где-то в середине дня я спросил себя: а может, у меня всегда была предрасположенность к ношению оружия? Может, я родился убийцей? Мне-то казалось, что нет. Просто вдруг захотелось стать другим человеком, и, если бы я знал, что у меня все так блестяще получится, я бы наверняка не бросился в эту авантюру. Итак, я должен все подробно записать. Нельзя носить при себе кольт и не преобразиться при этом. Как же удобно он лег мне в руку! Это очень трудно выразить на письме. Я ведь самый обыкновенный человек. Боюсь неустойчивости вещей и людей. Нужно еще написать, что я не вернулся домой, желая хоть ненадолго продлить это ощущение. Мне ужасно хотелось стать другим! Ибо по сути я и есть этот другой. Но приходится описывать происшедшее самыми банальными словами. А что же завтра? Неужели завтра я выйду на улицу так, будто ничего не случилось? Завтра я так и не узнаю тайны бабушки Малу и уж конечно не узнаю, что плохого она сделала стекольщику. Завтра Этьен все еще будет жить, по-прежнему топя в спиртном свою вину передо мной. Завтра Жозе опять не получит своей фотографии. А мой сын услышит от приятелей историю неизвестного поборника справедливости, который набил морду бандитам. Мои коллеги снова побегут через дорогу жрать свой дежурный обед. И все они, все, кого я сегодня встретил, вспомнят обо мне — и завтра, и даже, может быть, послезавтра.

На минуту я перестал писать и последний раз проверил барабан кольта. Затем протер кончик ствола — чтобы не чувствовать вкуса ржавчины во рту.

БАЛКОН РОМЕО

Если бы руки меня слушались, я смог бы уцепиться за спинку кровати и переползти от кровати к креслу а от кресла к балкону, чтобы в последний раз увидеть вечерний морской прибой.

Боль становится все острее. Такое ощущение, будто лопнул желчный пузырь и желчь разлилась по кишкам. Видно, недаром говорят, что женщины любят использовать яд и терпеть не могут прибегать к огнестрельному оружию. Где она смогла раздобыть мышьяк — в наше-то время? Мне вдруг стало ясно, что если бы она действительно меня любила, то уж наверное постаралась бы найти хоть щепотку цианистого калия. А с мышьяком я смогу продвинуться еще на несколько метров. И продержаться еще несколько часов. Бронзовый лев в окне отсвечивает в мою сторону последним солнечным лучом, точно приглашает подойти ближе и сдохнуть под его крылом.

Из соседнего номера до меня доносятся странные мерные удары, неумолчные, упрямые, как будто кто-то час за часом хлещет кнутом по камню. Сначала я было подумал, что там трахается парочка постояльцев, да так усердно, что их кровать долбит стену. Но разве могут тела предаваться любви с такой неистовой страстью, не издавая при этом ни стонов, ни криков? Потом мне почудилось, что это старательно вбивают гвозди в крышку моего гроба. Зря торопитесь — вы еще не скоро меня заполучите, я вполне способен отсрочить смерть, пока не узнаю, что творится там, за стенкой.