Мы жили тогда на планете другой… - [22]

Живую ткань разорвала…

С тех пор бегут они и множатся,

Пустое дление дробя…

И если веер снова сложится,

В нем отыщу ли я тебя?

«Когда-то было, меня любила…»

Когда-то было, меня любила

Его Психея, его Любовь.

Но он не ведал, что Дух поведал

Ему про это — не плоть и кровь.

Своим обманом он счел Психею,

Своею правдой — лишь плоть и кровь.

Пошел за ними, а не за нею,

Надеясь с ними найти любовь.

Но потерял он свою Психею,

И то, что было, — не будет вновь,

Ушла Психея, и вместе с нею

   Я потеряла его любовь.

1943

Париж

Надежда моя

Надежда моя, не плачь.

С тобой не расстанемся мы.

Сегодня меня палач

В рассвет поведет из тюрьмы.

Бессилен слепой палач.

Зарей зеленеет твердь.

Надежда моя! Не плачь.

Мы вместе сквозь смерть — за смерть.

1921

Висбаден

Тройное

Тройною бездонностью мир богат.

Тройная бездонность дана поэтам.

Но разве поэты не говорят

   Только об этом?

      Только об этом?

Тройная правда — и тройной порог.

Поэты, этому верному верьте;

Ведь только об этом думает Бог:

   О Человеке.

      Любви.

         И смерти[9].

1927

Париж

«Я был бы рад, чтоб это было…»

В. Злобину

Я был бы рад, чтоб это было,

Чтоб так оно могло и быть,

Но чтоб душа у вас забыла

Лишь то, что надо ей забыть.

Не отдавалась бы злословью,

Могли бы вы его понять

И перестали бы любовью

Томленье, сон и скуку звать.

Я ж — ничего не забываю,

Томленьем вашим не живу,

Я даже если сплю — то знаю:

Я тот же весь, как наяву.

1944

Опрощение

Армяк и лапти… да, надень, надень

На Душу-Мысль свою, коварно сложную,

И пусть, как странница, и ночь и день,

Несет сермяжную суму дорожную.

   В избе из милости под лавкой спит,

   Пускай наплачется, пускай намается,

   Слезами едкими свой хлеб солит,

   Пусть тяжесть зéмная ей открывается…

Тоща опять ее прими, прими

Всепобедившую, смиренно-смелую…

Она, крылатая, жила с людьми,

И жизнь вернула ей одежду белую.

1930

Стихотворный вечер в «Зеленой Лампе»

Перестарки и старцы и юные

Впали в те же грехи:

Берберовы, Злобины, Бунины

Стали читать стихи.

Умных и средних и глупых,

Ходасевичей и Оцупов

Постигла та же беда.

Какой мерою печаль измерить?

О, дай мне, о, дай мне верить,

Что это не навсегда!

В «Зеленую Лампу» чинную

Все они, как один, —

Георгий Иванов с Ириною,

Юрочка и Цетлин,

И Гиппиус, ветхая днями,

Кинулись со стихами,

Бедою Зеленых Ламп.

Какой мерою поэтов мерить?

О, дай мне, о, дай мне верить

Не только в хорей и ямб.

И вот оно, вот, надвигается:

Властно встает Оцуп.

Мережковский с Ладинским сливается

В единый небесный клуб,

Словно отрок древне-еврейский,

Заплакал стихом библейским

И плачет, и плачет Кнут…

Какой мерою испуг измерить?

О, дай мне, о, дай мне верить,

Что в зале не все заснут.

«Люблю огни неугасимые…»

Люблю огни неугасимые,

Люблю заветные огни.

Для взора чуждого незримые,

Для нас божественны они.

Пускай печали неутешные,

Пусть мы лишь знаем, — я и ты, —

Что расцветут для нас нездешние,

Любви бессмертные цветы.

И то, что здесь улыбкой встречено,

Как будто было не дано,

Глубоко там уже отмечено

И в тайный круг заключено.

Иван Бунин

Сириус

Где ты, звезда моя заветная,

   Венец небесной красоты?

Очарованье безответное

   Снегов и лунной высоты?

Где молодость простая, чистая,

   В кругу любимом и родном,

И старый дом, и ель смолистая

   В сугробах белых под окном?

Пылай, играй стоцветной силою,

   Неугасимая звезда,

Над дальнею моей могилою,

   Забытой Богом навсегда!

1922

Венеция

Колоколов средневековый

Певучий зов, печаль времен,

И счастье жизни вечно новой,

И о былом счастливый сон.

И чья-то кротость, всепрощенье

И утешенье: все пройдет!

И золотые отраженья

Дворцов в лазурном глянце вод.

И дымка млечного опала,

И солнце, смешанное с ним,

И встречный взор, и опахало,

И ожерелье из коралла

Под катафалком водяным.

1922

«В гелиотроповом свете молний летучих…»

В гелиотроповом свете молний летучих

В небесах раскрывались дымные тучи,

На косогоре далеком — призрак дубравы,

В мокром лугу перед домом — белые травы.

Молнии мраком топило, с грохотом грома

Ливень свергался на крышу полночного дома —

И металлически страшно, в дикой печали,

Гуси из мрака кричали.

1922

Петух на церковном кресте

Плывет, течет, бежит ладьей,

И как высоко над землей!

Назад идет весь небосвод,

А он вперед — и все поет.

Поет о том, что мы живем,

Что мы умрем, что день за днем

Идут года, текут века —

Вот как река, как облака.

Поет о том, что все обман,

Что лишь на миг судьбою дан

И отчий дом, и милый друг,

И круг детей, и внуков круг.

Что вечен только мертвых сон,

Да Божий храм, да крест, да он.

1922

Амбуаз

Встреча

Ты на плече, рукою обнаженной,

   От зноя темной и худой,

Несешь кувшин из глины обожженной,

   Наполненный тяжелою водой.

С нагих холмов, где стелются сухие

   Седые злаки и полынь,

Глядишь в простор пустынной Кумании,

   В морскую вечереющую синь.

Все та же ты, как в сказочные годы!

   Все те же губы, тот же взгляд,

Исполненный и рабства и свободы,

   Умерший на земле уже стократ.

Все тот же зной и дикий запах лука

   В телесном запахе твоем,

И та же мучит сладостная мука, —

   Бесплодное томление о нем.

Через века найду в пустой могиле

   Твой крест серебряный, и вновь,

Вновь оживет мечта о древней были,

   Моя неутоленная любовь,

И будет вновь в морской вечерней сини,

   В ее задумчивой дали,

Все тот же зов, печаль времен, пустыни