Мы жили тогда на планете другой… - [18]

Кто грезой изумрудно-голубой

Упился в летний час, тоскует ночью.

Все прошлое встает пред ним воочью.

В потоке Млечном тихий бьет прибой.

И стыну я, припавши к средоточью,

Чрез мглу разлук, любимая, с тобой.

1 октября 1920

Париж

Только

Ни радости цветистого Каира,

Где по ночам напевен муэззин,

Ни Ява, где живет среди руин,

В Боро-Будур[5], Светильник Белый мира,

Ни Бенарес, где грозового пира

Желает Индра, мча огнистый клин

Средь тучевых лазоревых долин, —

Ни все места, где пела счастью лира, —

Ни Рим, где слава дней еще жива,

Ни имена, чей самый звук — услада,

Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, —

Мне не поют заветные слова, —

И мне в Париже ничего не надо,

Одно лишь слово нужно мне: Москва.

15 октября 1920

Просветы

Блеснув мгновенным серебром,

В реке плотица в миг опаски

Сплетет серебряные сказки.

Телега грянет за холмом,

Домчится песня, улетая,

И в сердце радость молодая.

И грусть. И отчий манит дом.

В душе растает много снега,

Ручьем заплачет в сердце нега.

И луч пройдет душевным дном,

И будешь грезить об одном,

О несравненном, о родном.

30 декабря 1920

Крещение светом

Отвеяв луч Луны рукою чаровницы,

Перекрутив его и закрутив узлом,

Она, сдвигая мглу, пошла лесным холмом,

И по пути ее, проснувшись, пели птицы.

Закрученный узор горел, как свет денницы.

Она спустилась вниз и, постучав в мой дом,

Сказала мне: «Проснись. На таинство идем».

Я в чащу к ней пришел к воде лесной криницы.

Полночного цветка душистую струю

Она дала дохнуть. Я звук услышал струнный.

Дала мне миг побыть в тиаре этой лунной.

Я в зеркале воды увидел жизнь мою.

Из недр, как говор сил, извергся гул бурунный.

И Солнце выплыло. А я с тех пор — пою.

1923

Капля

В глухой колодец, давно забытый, давно без жизни

   и без воды,

Упала капля, не дождевая, упала капля ночной звезды.

Она летела стезей падучей и догорела почти дотла,

И только искра, и только капля, одна сияла, еще светла.

Она упала не в многоводье, не в полногласье воды речной,

Не в степь, где воля, не в зелень рощи, не в чащу веток

   стены лесной.

Спадая с неба, она упала не в пропасть моря, не в водопад,

И не на поле, не в ровность луга, и не в богатый цветами сад.

В колодец мертвый, давно забытый, где тосковало без влаги

   дно,

Она упала снежинкой светлой, от выси неба к земле звено.

Когда усталый придешь случайно к тому колодцу

   в полночный час,

Воды там много, в колодце влага, и в сердце песня,

   в душе рассказ.

Но чуть на грани земли и неба зеленоватый мелькнет рассвет,

Колодец меркнет, и лишь по краю — росистой влаги

   белеет след.

1923

Верблюды

Прошли караваном верблюды, качая своими тюками.

Нога на широком копыте в суставе сгибалась слегка.

Изящна походка верблюда. Красивы верблюды с горбами.

И смотрят глаза их далеко. Глядят на людей свысока.

Когда же достигнут до цели, мгновенно сгибают колени.

Как будто свершают молитву с сыновьим почтеньем к земле.

Недвижны в песках изваянья. На золоте красные тени.

Вот выбрызнут звезды по небу, ожившие угли в золе.

1923

Обруч

Опрокинутый в глубокую воронку Преисподней,

Устремляя вверх из бездны напряженное лицо,

Знаю, мучимый всечасно, что вольней и благородней

Быть не в счастье, а в несчастье, но хранить свое кольцо.

   То, единое, златое, ободочек обручальный,

   Знак обета нерушимый, связь души моей с мечтой,

   Обещание немое, что не вечность — мгле печальной,

   Я вкруг пальца обращаю путь до Неба золотой.

Я тихонько повторяю имя нежное Единой,

Той, с кем слит я до рожденья, изменить кому нельзя,

И прикованный к терзаньям, и застигнутый лавиной,

Видя тонкий светлый обруч, знаю, к выси есть стезя.

   Так. Не Адом я захвачен, не отчаяньем палимый.

   Капли с неба упадают в глубь Чистилища до дна.

   И, пройдя круги мучений, минув пламени и дымы,

   Я приду на праздник Солнца, просветленный, как весна.[6]

1923

Ресницы

На глаза, утомленные зреньем, опусти затененьем ресницы.

Разве день пред дремотой не стелет над землею по небу

   зарю?

Разве год пред зимой не бросает по деревьям

   пролет огневицы?

Разве долго не кличут к раздумью — журавлей, в высоте,

   вереницы?

Разве совесть в свой час не приникнет с восковою свечой

   к алтарю?

Мы прошли тиховейные рощи. Мы прочли золотые

   страницы.

Мы рассыпали нитку жемчужин. Мы сорвали цветок

   медуницы.

Усмирись, беспокойное сердце. Я костром до утра догорю.

1923

Вестник

Один осенний первый желтый лист

Овалом малым своего объема

Пропел глазам, что кончен праздник грома,

Что Молнецвет уж больше не огнист.

   Отцвел цветок небесный. Воздух чист.

   И ласточки, садясь на кровлю дома,

   Поют, что им и Африка знакома,

   И Океан, и в крыльях бури — свист.

Конец всему, что кратко в жизни вольной,

Что любит, что целуется, поет,

А длинному как мгла ночей — черед.

   Опустошенный мир — тоске раздольной.

   Вожак-журавль, свой клюв стремя вперед,

   Повел сквозь синь свой табор треугольный.

1923

Под солнцем

Под Солнцем пламенным, над влагой темно-синей,

Небесным золотом согрет и озарен,

Я слышу Океан как сонмы веретен,

Я вижу пряжу волн с игрой внезапных линий.

   Тоска изгнания, весь крестный путь пустыней,

   Вдруг превращается в цветущий гудом лен,

   Мгновенный снег валов — как белизна знамен,

   Мечта — лампада мне непозабытых скиний.