Мы жили среди бауле - [39]

И вдруг, откуда ни возьмись, появляется огромная бабочка такой невероятно яркой раскраски, какие встречаются только в здешних местах: тут и синий, и красный, и жёлтый цвета; она опускается на девичье плечо и, неуклюже перебирая своими шестью тонкими коленчатыми ножками, топчется на шоколадной шелковистой коже, под которой лишь слегка обозначена нежная женственная ключица. Хлопнув пару раз крыльями, бабочка распластала их во всю ширину — невиданно-роскошное драгоценное украшение на стройном женском теле. И в то же время — молчаливый, но страстный и требовательный призыв для пылкого самца-мотылька, не замедлившего явиться на этот зов. Спланировав на ту же «посадочную площадку», он чуть ли не опрокидывает свою избранницу. Накренив крылья, парочка медленно спускается с плеча и, найдя несколько ниже, на тугой и упругой округлости более устойчивое и удобное место, приступает к любовным играм.

Девушка, смеясь, наблюдает за свадьбой, происходящей у неё под самым носом. А я невольно любуюсь ею: улыбка красит всякого, но у этой маленькой Евы чудесный, отнюдь не широкий и не плоский носик, пухлые, по вовсе не толстые и не вздутые губы, из-за которых виднеются на зависть крепкие белые зубы, сидящие в здоровых розовых дёснах. Рог этот напоминает спелый аппетитный плод.

Маленькая бронзовая богиня древнего леса! Был бы я скульптором, то непременно вылепил бы её точными и осторожными движениями пальцев. Ведь это по-настоящему совершенное произведение природы, в котором не надо ничего менять или исправлять: ни изящную линию спины с её нежными лопатками, слегка только приподнимающими тугую кожу; ни груди, аккуратными полукружьями покоящиеся на хрупкой грудной клетке, ни стройные ноги, словно стволы молодых эбеновых деревьев, вырастающие прямо из ручья. Ничего в этой статуэтке менять не надо — здесь всё прекрасно!

Но вода всё-таки довольно холодна, поэтому я вынужден встать и перейти на более прогретое солнцем место. Девушка пугается, роняет кувшин, так что брызги летят во все стороны, и явно намеревается выскочить из воды. Я кричу ей что-то ободряющее, успокоительное, делаю руками жесты, имитирующие набирание воды в кувшин, — дескать, «набирай спокойно, я тебя не трону!». И хотя из моих бессвязных слов она вряд ли что-нибудь поняла, тем не менее не убежала, а принялась, правда смущённо отвернувшись, ловить горлышком кувшина воду там, где она ещё была чистой, незамутнённой. Смущённо не потому, что мы стояли друг против друга, словно Адам и Ева, — этим здесь никого не смутишь, — а потому, что я был «белый», от которых здешним женщинам вообще-то положено скрываться в своих хижинах.

Поскольку я замутил воду, она бродит вокруг в поисках чистого местечка и, поглядывая в мою сторону, хихикает точно так же, как это делают наши деревенские девчонки на гулянье или на танцплощадке. Как же всё-таки люди в сущности повсюду одинаковы!

Когда тяжёлый кувшин наполнился до краёв, она вынесла его на берег, а сама принялась обрызгивать себя водой: капли воды, словно стеклянные бусы, засверкали на её тёплой коже. А потом, набравшись храбрости, она с лёгким вскриком бросилась плашмя в воду меж камнями. Я же купаюсь чуть выше по течению и огорчаюсь тем, что от моего уродливо-бледного, веснушчатого тела плывут потоки взбаламученной воды в сторону этого прелестного маленького существа. Лёжа на животе, я выставил спину солнцу и предаюсь своим ленивым мыслям.

Внезапный шлепок, притом не слишком-то нежный, прерывает мои лирические размышления. Оказывается, маленькая купальщица подплыла ко мне и убила муху цеце, севшую мне на спину. При этом она что-то объясняет мне на совершенно непонятном языке.

Чтобы как-то поддержать беседу, я решил полюбопытствовать, замужем ли она. Однако заговорить с ней по-французски бессмысленно: женщины здесь не знают французского, языка. С таким же успехом я мог бы обратиться к ней по-немецки. Тогда я попытался жестами изобразить, будто качаю на руках ребёнка. Но тут же вспомнил, что здешние матери носят своих младенцев не на руках, а подвешивают их в платке сзади на спину, поэтому стал изображать, будто несу кого-то на закорках. Она поняла, кивнула головой и подняла кверху один палец — один ребёнок. Я обратил внимание, что ладошка у неё совершенно розовая — чёрная лишь тыльная сторона руки. Мне захотелось выяснить, имеет ли она в виду собственного ребёнка или говорит о братишке, поэтому бормочу нечто вроде «frere» — весьма распространённое и ходкое среди африканцев этих мест словцо. Она понимает меня, снова кивает и тоже изображает жестами, что несёт что-то на закорках. Потом показывает на свой упругий девичий живот и объясняет в трогательно-наивной манере, что у неё есть муж…

Потом мы лежим в воде — каждый в своей неглубокой каменистой «ванне»; а солнце, подглядывая сквозь небольшую прореху в сплошном зелёном пологе густого девственного леса, одинаково освещает как чёрное, так и белое: солнце — оно ведь для всех!

А затем я помогаю ей поднять на голову тяжёлый кувшин и ещё раз про себя отмечаю, как сосуд этот своими благородными формами напоминает древнюю амфору. А она запахивает вокруг талии свой домотканый платок и уходит в лес, гордая, прямая и стройная — ни дать ни взять маленькая лесная богиня!