Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды - [19]

Безусловно, никто в Руанде конца 1950‑х не предлагал альтернативы племенному строению политической системы. Колониальное государство и колониальная церковь сделали это почти немыслимым, и хотя бельгийцы на заре Эпохи Независимостей переметнулись с одной этнической стороны на другую, «новый порядок», который они подготовили, был всего лишь прежним порядком, только поставленным с ног на голову. В январе 1961 г. бельгийцы устроили съезд новых руандийских лидеров-хуту, на котором монархия была официально отменена, а Руанда объявлена республикой. Временное правительство номинально опиралось на договор о разделе власти между хуту и тутси, но спустя пару месяцев комиссия ООН сообщила, что руандийская революция на самом деле «принесла результат в виде расовой диктатуры одной партии» и просто заменила «один тип тиранического режима другим». Доклад также предупреждал о возможности того, что «однажды мы станем свидетелями насильственной реакции со стороны тутси». Бельгийцам это было безразлично. В 1962 г. Руанде была пожалована полная независимость, и состоялась инаугурация президента Грегуара Кайибанды.

Итак, диктатура хуту замаскировалась под народную демократию, и борьба за власть в Руанде стала внутренним делом элиты хуту, очень похожим на феодальную вражду между королевскими кланами тутси в прошлом. Руандийские революционеры сделались, по выражению писателя В. С. Найпола, постколониальными «ненастоящими» (mimic men), которые воспроизводят те же злоупотребления, против которых сами восставали, игнорируя тот факт, что их прежние хозяева в конечном счете были свергнуты теми, кого поработили. Президент Кайибанда почти наверняка читал знаменитую историю Руанды, написанную Луи де Лакже. Но вместо идеи Лакже о руандийском народе, объединенном «национальным чувством», Кайябанда выдвигал идею Руанды как «двух наций в одном государстве».

КНИГА БЫТИЯ ОПРЕДЕЛЯЕТ ПЕРВОЕ В ИСТОРИИ УБИЙСТВО КАК БРАТОУБИЙСТВО. ЕГО МОТИВ — ПОЛИТИЧЕСКИЙ: УНИЧТОЖЕНИЕ ВОСПРИНИМАЕМОГО СОПЕРНИКА. Когда Бог спрашивает, что произошло, Каин в ответ изрекает пресловутую язвительную ложь: «Не знаю; разве я сторож брату моему?» Больше всего в этой притче потрясает не сама история убийства, которая изложена в одном предложении, а бесстыдство Каина и мягкость Божьего наказания. За убийство брата Каин обречен на жизнь «изгнанника и скитальца на земле». Когда он протестует — «всякий, кто встретится со мною, убьет меня», — Бог отвечает: «За то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро». Убийство почти сходит Каину с рук: он даже получает особую защиту; но, как гласит легенда, модель правосудия в виде кровной мести, созданная после его преступления, была нежизнеспособна. Люди вскоре стали настолько развращенными, что «наполнилась земля злодеяниями», и Бог так сожалел о своем творении, что стер его с лица земли потопом. В последовавшую за ним новую эпоху в качестве основного принципа социального порядка предстояло возникнуть закону. Но это случилось после долгой братоубийственной борьбы.

Глава 5

— Моя история с самого рождения? — переспросила Одетта Ньирамилимо. — У вас действительно есть на это время?

Я ответил — да, есть.

— Я родилась в Кинуну, в провинции Гисеньи, в 1956 году, — начала она. — Так что мне было три года, когда началась история этого геноцида. Я мало что помню, но точно видела отряд мужчин, которые спускались со склона горы с мачете в руках, а горящие дома до сих пор видятся мне, как наяву. Мы бежали в буш, угнав с собой коров, и не выходили оттуда два месяца. Так что молоко у нас было, но кроме него — ничего. Наш дом сгорел дотла.

Одетта сидела, выпрямив спину, наклонившись вперед, на белом пластиковом садовом кресле, сложив руки на голой белой пластиковой столешнице между нами. Ее муж играл в теннис; дети плескались в бассейне. В «Серкл Спортиф» в Кигали было обычное воскресенье — аромат курицы на гриле, броская яркость бугенвиллеи, ниспадающей с садовой стены. Мы сидели в тени высокого дерева. Одетта была в джинсах и белой блузке, ее шею обвивала тоненькая золотая цепочка с подвеской-талисманом. Она рассказывала — быстро и откровенно — несколько часов подряд.

— Не помню, когда мы заново отстроили дом, — продолжала она, — но в 63‑м, когда я училась во втором классе начальной школы, помню, увидела отца, красиво наряженного, точно на праздник, в белой хламиде. ОН ВЫШЕЛ НА ДОРОГУ, А Я БЫЛА С ОСТАЛЬНЫМИ ДЕТЬМИ, И ОН СКАЗАЛ: «ПРОЩАЙТЕ, ДЕТИ МОИ, Я СОБИРАЮСЬ УМЕРЕТЬ». МЫ ЗАКРИЧАЛИ В ОТВЕТ: «НЕТ, НЕТ!» А он сказал: «Разве вы не видели, как по дороге проехал джип? В кузове сидели все ваши дядья по матери, и я не стану ждать, пока примутся охотиться за мной. Я подожду здесь, чтобы умереть вместе с ними». Мы кричали и плакали, и просили его не умирать, но все остальные были убиты.

Так руандийские тутси считают годы своей жизни — на манер игры в «классики»: 59, 60, 61, 63‑й и так далее, до 94‑го, — порой пропуская по несколько лет, в которые они не знали ужасов террора, а порой замедляя рассказ и называя поименно месяцы и дни.

Президент Кайибанда был в лучшем случае неумным правителем, и по его привычке к затворничеству можно предположить, что он об этом знал. Подстрекать массы хуту убивать тутси — это, похоже, был единственный метод, которым он способен был поддерживать жизнь в духе революции. Предлог для этого всеобщего насилия нашли в том факте, что время от времени вооруженные банды монархистов-тутси, которые бежали в изгнание, устраивали показательные рейды в Руанду. Эти партизаны были первыми, кого стали называть «тараканами», и они сами пользовались этим словом, описывая свою хитрость и веру в собственную несгибаемую живучесть. Их нападения были хаотичными и бессильными, зато месть хуту гражданским, мирным тутси неизменно оказывалась быстрой и масштабной. В первые годы республики не проходило и двух-трех месяцев подряд, когда несчастных тутси не выгоняли бы из их домов поджогами и убийствами.