Мы все обожаем мсье Вольтера - [54]

Стефани же снова отошла к аббату и спросила о том, чего никогда не понимала.

— Вы сказали, что гордецам посылается Господом для смирения испытания разорением, гибелью всего, что дорого, лишением здоровья… — Аббат кивнул, а Стефани, напряженно морща лобик, продолжала, — Но я слышала… это опять всё то же вольтерянство… что гордость благородна, а призыв к смирению унижает достоинство человека, лишает его жизненной силы. Это ложь?

Аббат пожал плечами.

— Скорее, глупость. Следствие духовного невежества. Человек, прикасаясь к бесконечной мощи Творца, не может не ощутить собственную немощь, и для богообщения смирение является просто естественным чувством. Мы склоняемся пред королём, но токмо ли паче Бог? При этом, если вы разумны, Стефани, скажите, чем мне гордиться пред Богом? Все, что есть у меня — Его дар, я — Его творение! Глупа гордость перед земным отцом, уместны послушание и любовь, но что же тогда надлежит испытывать пред Отцом Небесным? Недостаток смирения есть недостаток ума. Ведь Он Сам в смирении Своем бесконечно умаляется перед нами, не казнит за грехи наши, но кровью Своей пречистой спасает нас. Он зовет нас к Совершенству — такому же, какое воплощает Сам, и поддерживает бедных Израиля, нищих Духом! Но разве Господь думает о смиренных Своих как о ничтожных? Разве Он хочет унижения нашего достоинства? Пророки Его называют нас царственным священством, святым народом, людьми, взятыми в удел! Где же здесь унижение достоинства человека? Можно ли возвеличить выше?

— Бедные Израиля? Это вы-то бедняк, Жоэль? — надо сказать, что, увлекшись, аббат последние слова проговорил в полный голос, и они многими были услышаны. Сейчас ироничный вопрос прозвучал из уст Камиля де Сериза.

— Бедными Израиля звали себя и царедворец Исайя, и царь Давид…

— Вольтер прав, — пробормотал герцог де Конти, — ничто так не способствует развитию скромности, как сознание собственной значимости. Скромность должна быть добродетелью тех, у кого нет других добродетелей.

— А смирение и скромность это одно и то же? — спросила Стефани. Она не понимала, почему разговор вдруг стал всеобщим и почему все заговорили именно о скромности?

— Смирение проявляет себя скромностью поведения, деятельной любовью, кротостью нрава.

— Ваши скромность да смирение, возможно, украшают слабых, но уродуют сильных, — Камиль де Сериз был всерьез раздражен. — Гордость не следует ни подавлять, ни даже ослаблять: ее нужно лишь направлять на достойные цели…

— Гордость едва ли может выбрать достойную себя цель, ибо ничто подлинно достойное не считает значимым, равно как и ничего значимое не почитает достойным себя…

Камиль де Сериз пожал плечами, но тут в разговор вмешалась маркиза де Граммон.

— Он прав, мсье аббат, скромность — кратчайший путь к полному забвению. Кто замечает скромных?

Сен-Северен усмехнулся.

— Скромность равно нужна и жабе, и павлину, мадам, ибо извиняет посредственность и увеличивает достоинство. Если вы жаба — сидите скромно в углу, услышите о себе: «да жаба, конечно, но ведь ничего из себя и не корчит…» Если влезете на стол и громко заквакаете, скажут: «Бог мой, эта жаба ещё и голос подаёт!» Если же вы павлин, — тоже не высовывайтесь. Станьте скромно в уголке. Уверяю, маркиза, вас заметят. Ещё и возвеличат. Скажут: «Вы только посмотрите, каков красавец, а до чего прост, скромен…»

Все неожиданно для аббата рассмеялись. Старая графиня насмешливо бросила:

— Какая ж это скромность, Сансеверино, если она бросается в глаза и так украшает? Она вам слишком к лицу… — Аббат смутился, а мадам Анриетта продолжила, — скромность в свете — это великое искусство не создавать себе завистников, но у вас не получается, Джоэлино. Не то, чтобы я корила вас скромностью, просто, если ты красив, как павлиний хвост, чего же тут скромничать-то? О, вы к тому же стыдливы… Воля ваша, это говорит об уме, ибо дураки не бывают застенчивы, но смирение красавцев, поверьте, искусительно, ведь невольно хочется спросить, как вам не стыдно… так красиво краснеть?

Аббат закусил губу и умолк, поняв, что сказанное не только смутило его, но и возмутило Камиля де Сериза. Однако, тот промолчал. Тут, на счастье аббата, громко залаял Монамур, то ли заметив на ковре мышь, то ли просто утомившись сидением в лукошке, шалун выскочил из корзинки, девицы бросились ловить его, и неприятный отцу Жоэлю разговор прекратился.

По водворении в гостиной должного порядка, а шаловливого Монамура — на колени старой графини, большинство гостей увлеклось обсуждением придворных сплетен. Но не все. Барон де Шомон маленькими золотыми ножницами аккуратно вырезал из пергамента, купленного на улочке Сен-Дени, изобиловавшей лавками и магазинами, изящные фигурки. Аврора де Шерубен неосторожно поинтересовалась: «Это Персей и Андромеда?» Брибри обжег её пренебрежительным взглядом и заметил, что она плохо знает мифологию. Это Кастор и Полукс. На самом деле вырезанное из пергамента чудовище о четырех ногах, руках и двух головах издали напоминало паука.

В углу гостиной тихий разговор вели Габриэль де Конти и Ремигий де Шатегонтье. Аббат вяло прислушался. Его светлость тихо проговорил, что в состав указанного снадобья, он читал об этом у Парацельса, следует добавлять чёрный перец и натуральный пчелиный мёд. Сам он опробовал методу. Помогает. Реми, всё ещё раздраженный, заявил, что подагра неизлечима в принципе, и лучшим лекарством явится могила. Герцог мягко заметил, что весьма высоко ценит медицинские познания своего собеседника и ничуть не сомневается в его богатом опыте, но всё же смиренно полагает, что подобным радикальным средством пользоваться пока рано, и вернулся к вопросу о припарках.