Мы стали другими - [3]

Мы вышли втроем — Панин, Каратаев и я. Мы вышли на лыжах, потому что была зима и мы были уверены, что назад придется возвращаться на лыжах. В глухих местах мы перешли линию фронта, и дикие скалы, покрытые снегом, приняли нас.

Путь вперед — это один путь. Назад — это совсем другой. Ты идешь вперед и на последней границе оставляешь все, что дорого тебе на земле. Ты любишь девушку — забудь о ней. Еще один рейд, и ты поедешь в отпуск и будешь сидеть в отцовской избе, и ребята будут робко слушать тебя, — забудь об этом, разведчик, забудь! Ты один на чужой земле, у тебя нет имени. Убей того, кто тебя узнает. Дважды убей того, кто помешает тебе. Трижды убей того, кто разгадает, что приказал тебе начальник разведки.

Но путь вперед — это только четверть дела.

Три недели мы провели в глубоком тылу. Мы сделали то, что приказал нам начальник разведки. Мы вырвали у противника правду и на всякий случай разделили ее на три части — один нес документы, другой фото, третий — карты и еще кое-что.

Снег был уже мокрый, когда мы пустились в обратный путь. Он намерзал на креплениях, превращаясь в лед — итти было все труднее. Это были первые сутки на обратном пути, и они тянулись немного дольше, чем бы нам хотелось. Но вот они кончились, наконец мы устроили привал, сняли одежду, отжали ее и надели снова. Мы спали, меняясь каждый час. Дул нордовый ветер, и я даже во сне надеялся, что к утру подморозит. Но мы вышли, и стал накрапывать дождь.

Я вырос на севере. Мне тридцать лет. Первые дожди проходят в этих местах приблизительно месяцем позже. В июне здесь бывают снежные бури. Но это был дождь — легкий, тонкий, усиливающийся с каждой минутой. Дождь и резкий ветер в лицо.

Трудно разведчику в далекой дороге менять зиму на лето. Что такое снег? Это друг, который тебя понимает. Вьется, падает между сопками лыжня, петлит и вдруг пропадает, сбивая погоню со следа. Друг изменил. Еще несколько часов — и мы бросили лыжи.

Легко сказать — мы бросили лыжи! Теперь мы могли есть только раз в день. Путь стал втрое длиннее. Мы шли, до колен проваливаясь в мокрый снег, и не было ничего легче, как напасть на наши следы, потому, что их можно было, пожалуй, разглядеть с самолета.

Ничего, мы шли! Еще восемьдесят километров, и ты вспомнишь, что у тебя есть жена или мать. Товарищи встретят тебя и поздравят с благополучным возвращением из мрачной страны, которая в «Калевале» зовется страной Похьелы.

Это были вторые сутки на обратном пути — однообразные сутки, полные ветра и дождя и снова дождя и ветра. Мы шли в мокрых ватниках, в мокром белье. Хлеб превратился в кашу, а каша — концентрат — в холодную похлебку, которую мы запивали дождем. Но ни одна капля дождя не упала на документы и фото.

Конечно, было бы легче, если можно было снова сделать привал. Но с той минуты, как пошел дождь, об этом нечего было и думать. Мокрые с головы до ног, мы садились на мокрую землю, и холод, который бежал от нас, пока мы шли, теперь приближался и каждому протягивал холодную руку.

Дождь все льет, но наши ватники начинают твердеть. Ледяная корка покрывает тебя под фуфайкой. Окаменевают штаны. В замерзшей звонкой одежде ты сидишь, держа тонкую горящую палочку сухого спирта, и холод уже говорит с тобой, как хозяин.

Мы шли, и нам снился жаркий полдень на берегу реки, июльский полдень, большое солнце в зените. Где-то на земле есть огонь, у которого можно обсушить одежду, погреть руки, полежать с закрытыми глазами. Где-то сидят у течки люди в толстых шерстяных чулках и долго разговаривают, земляки заглядывают в избу и с уважением слушают рассказы. Вперед, разведчик! Еще рано думать о родных. До родной земли шестьдесят километров.

Первым стал сдавать самый молодой из нас, Вася Каратаев, мальчик, который ушел на войну из десятого класса. Он был отличный сапер и отличный минер. Он любил говорить: «Сапер ошибается только раз в жизни». Высокий, гибкий парень, немного слишком красивый для разведчика, то есть слишком заметный. Он шел в стороне и вдруг лег, а когда мы подняли его, сказал, что хотел немного отдохнуть, а потом догнать нас на лыжах. Лыжи были зарыты в снег за ночь пути до этого места. Я взял его за плечи и посмотрел в глаза. Я понял это чувство, когда все равно, умереть или жить. Я сказал ему: «Нужно итти, Вася», и он пошел, потому что знал, если он упадет, мы понесем его, и нам станет еще тяжелее.

Мы шли вперед. Мы даже пели иногда, разумеется, шопотом, потому что в рейде всегда говорят шопотом — когда возвращаешься, даже странно слышать громкую речь. Мы не думали о смерти — чорт с ней! Мы ели консервы на ходу и пили спирт — глоток в награду за километр — и кровь стучала в виски. Мы сняли ватники, шли в одних свитерах — и пот на наших спинах замерзал, превращаясь в иней.

Впереди было самое трудное. Впереди было то, о чем лучше было не думать. Тут Панин остановил меня.

Три года он провел в лагерях за такие дела, о которых лучше было не вспоминать теперь, когда он был награжден двумя орденами. У него было широкое, квадратное лицо, грубый голос, мускулистые и сильные плечи. Он остановил меня и молча снял заплечный мешок. Он вынул из него другой мешок, маленький, прорезиненный — тот, в котором лежали документы и фото, и протянул его мне.