Мы - советские люди. Рассказы - [5]
Складно соврала, да немцы не поверили. Должно быть, этот Павлов Пётр им все данные выложил. Да и, видать, очень уж немцев газета эта допекла. Да-а-а… Мучили Катерину долго. Руки выламывали, волосы по прядке из головы дёргали, - словом, фашисты. Плачет она и не сознаётся. «Хоть убейте, ничего не знаю». Вывели её на огород. «Говори, где газета, а то хату спалим». Запирается Катерина Власьевна. «Жгите, ничего мне неизвестно».
Голос у Николая Фёдоровича дрогнул, сорвался. Партизан отвернулся, сделал вид, что поперхнулся табаком, и стал тереть ладонью глаза.
- Чёртова махорка, горлодёр проклятый, не табак, а сущий уксус!.. Так вот сожгли они избу, а напоследок и её застрелили. А газета-то была у баб спрятана на огороде, под приметным камнем возле ветлы. Дочка вдовы - тоже Катя по имени, теперь она у нас в отряде сестрой милосердной, если хотите, мы её сейчас покличем, - так вот она ночью пробралась на тот огород, газету из-под камня достала и принесла её к нам.
И опять пошла «Правда» ходить по людям. Обветшала вся газета, обтрепалась. Мы её по сгибам да по уголкам промасленной бумагой оклеили и продолжали по колхозам читать.
Ну, а силы у нас партизанские всё росли, это само собой. Немец к тем дням всех своих солдат под Москву оттянул, потому что ему там лихо стало, а по деревням в гарнизонах так - старичьё разное осталось, самый последний разбор. И вот в одночасье ударили мы на его гарнизоны, всех их там переколотили, округу нашу очистили, и организовался у нас этот самый партизанский край, куда сейчас фриц без танков и носа сунуть не смеет. Ну это вы все сами знаете, об этом говорить нечего.
Я о газете. А газету ту командир наш спрятал. «Сохранять, - говорит, - буду, потому, - говорит, - исторический документ. Немцев, - говорит, - расколотим и газету эту в самый что ни на есть важный музей повесим. Пусть, - говорит, - потомки дивуются, какие у нас во время войны газеты были».
- Ну, и где ж она?
- Вот где - это сейчас вопрос. Хранил её наш командир, можно сказать, как зеницу ока, газету эту, потому, он, командир-то наш, был до войны партийным секретарём и в таких делах, что к чему, понимал. Однако раз прислал к нему из соседнего района командир отряда своего разведчика. «Давай, - пишет, - газету нам. Для тебя это, - пишет, - исторический документ, поскольку, вы, значит, уже освободились, а мы, - пишет, - ещё под немцем, она нам ещё как оружие пригодится». Ну, делать нечего, отдали им эту газету под расписку, и пошла она опять гулять по людям.
- Ну, а теперь где она?
Николай Фёдорович разводит большими узловатыми, оплетёнными верёвками вен руками, трудовыми руками колхозного кузнеца, из пор которых даже тут, в лесу, не отмылись копоть и металлическая гарь.
- Вот и не могу сказать. Потеряли мы её след. Теперь уже и район, где действует тот командир, что у нас газету выпросил, тоже освободился, тоже партизанский край. Меня туда по делам посылали, трофейную пушчонку лечить, ну, заодно командир наказывает: «Газету у них забери, я, - говорит, - её обязан на Большую землю отослать». Спрашиваю: «Где газета, гоните назад». А товарищ Н. ихний говорит: «Спохватились! Да ещё в декабре приходили ко мне ребята из-под самого аж из-под Минска, мы им и отдали».
Николай Фёдорович ухмыляется. Зубы у него белые, крепкие, красивые. Лицо, освещенное улыбкой, сразу молодеет.
- У нас по деревням про эту газету сказки говорить начали. Ей-богу!.. Будто бросили эту газету немцы в огонь - не горит, ножом её резали - не разрезали. Осерчали они, скомкали её, заложили в орудийную гильзу и - бах! И, говорят, будто она, газета-то, от этого не только не пропала, а стало их целый миллиён.
- Брехня, - солидно обрывает Юрка. - Бабьи сказки!
Николай Фёдорович смотрит на сына, маленького, крепкого, задористого.
- А вот и не брехня. Скажешь, плохо мы сейчас с Большой землёй связаны? Мы, дорогой товарищ, теперь и «Правду», и «Известия», и всякие иные газеты, даже почту оттуда каждую неделю получаем. И хоть читаем мы их с опозданием недели на две, однако всё знаем - и как вы там живёте, и что делаете, и как союзнички за Ламаншей себе затылок чешут, и как Красная Армия наступает и бьёт немца по всем фронтам.
Партизан крепко и ласково колотит по плечу сына. Тот пошатывается от этих ударов, но упрямо стоит.
- Что: скажешь, не так? А то - «бабьи сказки»… Их тоже понимать надо, сказки-то, Ерш Ершович.
1942 г.
ЕЕ СЕМЬЯ
В дощатую комнатушку одного из немногих уцелевших в посёлке зданий, где сразу же после изгнания немцев разместил свой кабинет председатель Нелидовского райсовета, мелкими шаркающими шажками вошла маленькая, сутуловатая, не по возрасту подвижная женщина лет шестидесяти. Её пушистые кудри, выбивавшиеся из-под глубоко надвинутого берета, были снежно белы, но глаза, чёрные, большие, ещё красивые, глядели молодо, и живость их странно контрастировала с серебром волос.
На мгновение она изучающе остановила взгляд на усталом лице председателя и потом, точно решив про себя, что это человек стоящий и говорить с ним можно по душам, спросила:
- Вы не бывали в Торопце? Нет. Очень жалко. Если бы вы бывали в Торопце до войны, вы бы, наверное, знали моего мужа. Меня зовут Сара Марковна, Сара Марковна Файнштейн. Я жена Гершеля Файнштейна, лучшего в Торопце мужского портного, и мать трёх сыновей, которые сейчас в Красной Армии и все воюют с немцами. Дай бог всем хорошим людям иметь таких сыновей!
