Мы с тобой (Дневник любви) - [47]

Раньше мне всегда казалось, будто я вхожу в природу как бы с краю и дальше она постепенно меня охватывает и покрывает собою, как покрывает лес высокий все свои маленькие существа, и я оттуда, из недр природы, взываю к Целому миру как ничтожная часть его: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Теперь же я, обнимая сосну, как будто всю природу обнимаю и заключаю в себя, и все совершается если не прямо во мне, то где-то близко, где-то у меня на дворе.

И это все, весь этот переворот, происходит только потому, что я теперь не один и согласен в чувстве величайшей благодарности с другим существом. Раньше мне надо было смиряться до твари, взывая из темного леса: "Да будет воля Твоя". Теперь, как в раю, тварь приходит к нам, теперь мы и ее различаем и каждому лицу даем свое имя.

Вальдшнепы сильно тянули, но старыми патронами рассеянно и плохо стрелял.

За два часа в состоянии с сосной перебирал этапы движения моего чувства "незаписанной любви" и все старался распределить материал пережитого в нарастающих кругах развития одной и той же мысли о единстве материального и духовного мира, плоти и духа.

И мне казалось, что если бы удалось мне на глазах у людей раскрыть эту завесу, разделяющую мир духа и плоти, то мне удалось бы создать полный распад всего того, что мир обманчиво называет "устоями жизни". Тогда бы мысль человека была всегда в своем происхождении из чувства любви и любовь бы стала одна во всем мире для всех людей, как родина Мысли, Слова и Согласия.

Л. прочла мне какое-то письмо, переживая его, я уснул у нее на руках возле груди в каком-то легком хрустальном сне, и когда проснулся, увидел ее над своим лицом в необычайном радостном возбуждении. Она была счастлива тем, что я спал у нее, что я был для нее в этом сне как ребенок и она как мать. И у нее от этого наяву были тоже хрустальные сны.

Утром на рассвете я просыпаюсь от мыслей, и один, как ни бейся, заснуть не могу. Но стоит мне перейти на постель спящей Л., положить руку на ее тело, и я засыпаю, и просыпаюсь вместе с ней бодрый и веселый.

Перед сном, на постели мы с ней все говорим -- мы супруги. Наша постель -- это место, где души сливаются в одно. Если о любви писать, о ее оправдании, то нужно, прежде всего, такую постель оправдать.

Я стал пить чай. Она осталась одна. Я и чувствовал, что не надо бы ей после этого одной оставаться... Ее охватила ревность за идею, она подумала, что, может быть, я и совсем отошел от нее, что я "достиг". Ее же идея в том, что нет достижения и всякий момент любви, духовной или чисто плотской, равноправен в движении.

К вечеру она стала мрачнеть и затаиваться. Во время приготовления ужина я поцеловал ее в локоть, она подумала, что я этим поцелуем хотел маскировать отсутствие чувств, и отодвинулась к окну. Я же подумал, будто я ей надоел. Так мы поужинали, и я лег в кровать. Она тоже легла с отчаянной мыслью, что вся любовь пошла прахом.

-- Ты о чем думаешь? -- спросила она.

-- Я думаю о лужицах, по которым мы сегодня ходили,-- ответил я.

-- Врешь,-- сказала она,-- прощай! -- И замолчала.

Через некоторое время она сказала:

-- Ты что же это, значит, не придешь ко мне?

-- Разве можно? -- удивился я и бросился к ней. И долго, долго спустя был у нас разговор:

-- Ты чувствуешь царапину?

-- Да, чувствую, но мне хорошо, я наслаждаюсь состоянием единства в полном безмыслии.

-- Так надо, конечно, а потом надо усилием поднимать чувство выше.

-- Туда, где мысль начинается?

-- Туда, где мысль и новое единство в различии: каждый по-своему и оба в

единстве. Понимаешь? И когда я ушел к себе, она сказала:

-- Ну, теперь я спокойно усну, теперь я опять могу любить!

Так она боится и борется за единство любви. По-видимому, в этом и есть ее призвание: отвоевать мысль из страстного единства, быть акушером новорожденной мысли.

Ново в ней и, может быть, единственно, что, отстаивая мысль, она ни капельку не делается "умной" женщиной, а остается исполненной нежности и игры чувства.

Вдруг понял: поэзия -- это и есть та самая "страсть бесстрастная", о которой писал Олег. Если углубляться в сущность ее, то и поймешь, почему это во всей мировой литературе у женщины лейтенант предпочитается поэту (дуэль Пушкина). Ляля -- это исключение.

Новый документ из эпохи любви Л. и О. мне прочелся. как глава из романа о Мадонне без Младенца на руках. Но "Песни Песней" тут нет и быть не может, потому что страсть бесстрастная не может ее напитать.

Есть вера как знание, понимаемая нами как знание истины с помощью всех свойств и способностей человека. Эта "вера" складывается в борьбе столь различных элементов ее, что Л., по-моему, вмещает в себя весь атеизм и нигилизм русской интеллигенции. А что остается в натуре ее, или в заработанной части своей личности, то и есть ее вера.

Так вот, в память отца она каждую "Вербную" должна соединиться с матерью: ее родители встретились впервые в этот день. Но если она сейчас любит -- эта любовь живая больше прошлого, покойники могут подождать, а "Милый" ждать не может. И она идет к Милому.

В "Крейцеровой сонате" сказалась вся сила изуверства в презрении к плоти и его ложь. И через это раскрываются глаза на всю культуру этого разделения: