Мы с тобой (Дневник любви) - [14]

Мое самохвальство вас дергает?

Она ответила:

Нет, я начинаю уже привыкать.

В. Д., копаясь в моих архивах, нашла такой афоризм: "У каждого из нас есть два невольных греха: первый, это когда мы проходим мимо большого человека, считая его за маленького. А второй -- когда маленького принимаем за большого". Ей афоризм этот очень поправился, и она раздумчиво сказала:

-- Что же делать, у меня теперь своего ничего не осталось -- буду этим заниматься,работой над архивом, как своим делом.

Ко мне подходит то, что есть у всех и считается за обыкновенное, и потому они этого не замечают. А мне это приходит как счастье. Так было у меня с желудком, что сорок лет я курил и нервные узлы, управляющие желудком, были закупорены. А когда я бросил курить, то узлы откупорились и организм стал действовать на старости лет как у юноши. То же самое происходит теперь и с душой: моя душа открывается..."

"26 января. Ночь спал плохо. Встал как пьяный, но счастливый тем, что "дурь" мою вышибло так основательно, что как будто ничего не было. Если и вправду выйдет, как мы сговорились, то работать буду во много раз больше. Ко мне пришла сотрудница".

Я переписываю рассказ, которым начнется в будущем поэма "Фацелия", в нем автор цитирует Пушкина: "Что наша жизнь? -- одна ли, две ли ночи..."

Он осторожно входит в комнату, делая вид, что ему надо найти что-то в конторке, задерживается у моего плеча, заглядывает, о чем я пишу.

Я оборачиваюсь и, мельком взглянув, читаю на его лице усилие "не мешать". Он борется с собой, выходит из комнаты и снова появляется на пороге, молчаливый, ожидающий.

"28 января. Меня та мысль, что мы к концу подошли, не оставляет. Наш конец -- это конец русской бездомной интеллигенции. Не там где-то, за перевалом, за войной, за революцией, наше счастье, наше дело, наша подлинная жизнь, а здесь -- и дальше идти некуда. Тут, куда мы пришли и куда мы так долго шли, ты и должен строить свой дом.

Разглядывая фигурки в заваленном снегом лесу, вспоминал, как в молодости Она исчезла и на место ее в открытую рану как лекарство стали входить звуки русской речи и природы. Она была моей мечтой, на действительную же девушку я не обращал никакого внимания. И после понял, что потому-то она и исчезла, что эту плоть моей мечты я оставлял без вниманья. Зато я стал глядеть вокруг себя с родственным вниманием, стал собирать дом свой в самом широком смысле слова.

И, конечно, Павловна явилась мне тогда не как личность, а как часть природы, часть моего дома. Вот отчего в моих сочинениях "человека" и нет ("бесчеловечный писатель" -- сказала обо мне Зинаида Гиппиус)".

Он настолько подходил ко мне от души -- с вниманием к моему внутреннему существу, что начисто не замечал во мне наружности -- женщину.

Приходит день -- и он одной строчкой исчерпывает все поставленные ему и мне многолетние вопросы "физического романтизма", причинившего нам в прошлом столько страданий, он пишет: "Родственное внимание создает на земле святую плоть".

Через полгода он вспоминает: "При первой встрече меня впечатлила только душа ее... Значит, бывает же так у людей, и только у людей так, что вначале обнимаются только души, соединяются, проникаются и начинают медленно

облекаться в животную плоть, и так происходит не совокупление, а воплощение. Я могу припомнить, как у моей Психеи создавались ее прекрасные глаза, как расцветала улыбка, блестели и капали слезы радости. И поцелуй, и огненное прикосновение, и весь огонь, в котором единился в одно существо разделенный грехом человек".

"1 февраля. Часто ей говоришь, кажется, что-то очень значительное, а она слышит -- не слышит. Это значит -- она это знает. Замирает в серьезной задумчивости, спросишь о чем-нибудь, и она словно придет откуда, засмеется открыто и от своего же смеха покраснеет.

Приходила моя Обезьяна 8, и я почувствовал, что перед кем-нибудь, стоящим духовно выше меня, я, претендующий на какую-то роль через свой талант, тоже являюсь подобной же обезьяной. Не тем ли обыкновенная человекообразная обезьяна так неприглядна нам? Именно тем, что перед внутренним сознанием настоящего человека мы все более или менее обезьяны.

Вспомнить, как дергалась В. Д., когда я хвастался своим мастерством.

Пришла В. Д. (Веда) и сразу взглядом определила, что я со времени нашего последнего свиданья духовно понизился. Она очень взволновалась и заставила меня вернуться к себе и даже стать выше, чем я был в тот раз.

Это забирание меня в руки сопровождается чувством такого счастья, какого я в жизни не знал.

-- У вас была с кем-нибудь в жизни дружба? -- спросила она.

-- Нет,-- ответил я.

-- Никогда?

-- Никогда. (И самому даже страшно стало.)

-- Как же вы жили?

-- Тоской и радостью.

Аксюшу она тоже сразу покорила, и так мы отправились путешествовать в неведомую страну вечного счастья. Теперь все пойдет по-другому, и я твердо знаю, что если и тут будет обман -- я умру.

А впрочем, позвольте, кто и когда меня в жизни обманывал? "Уверчив!" -сказала Аксюша. А как же иначе, как не на риск, можно было в моем положении выбиться в люди?

Рыба и та в поисках выхода тукается о сетку и, бывает, находит выход. Я тукался множество раз, и мне было иной раз очень больно. Но какой же другой путь для меня, как не "уверяться"? И вот я дотукался, вышел на волю и, не веря открытой воле, говорю о возможности обмана и смерти. Какой же вздор! Смерти нет -- я не умру".