Мы поднимались в атаку - [49]

— Как пойдем, полем? — спрашивает Василий. — Нам на тот край.

— Лесом давай, так ближе.

Разумнее идти полевой тропинкой, нежели жутким лесом: оружия нет, даже ножевых штыков ка поясах, а волков, по слухам, здесь хватает.

Но вот и деревня. Немигающий, как у керосиновых ламп, льется из окон свет. Беззлобно поливают псы. Мы шагаем по деревенской улице. Позабыто тянет дымком из труб.

— Пирогами пахнет, — произносит Вася.

По-городскому гремит радио. Передают сводку Информбюро. Мы стоим, вбирая цифры вражеских потерь, названия освобожденных населенных пунктов.

— Сюда, — руководит Вася. — Тут ждут северные красавицы и пироги величиной с колесо…

На высоком покосившемся крыльце обметаем веником сапоги, и Вася тянет забухшую тяжелую дверь.

В кухне мы снимаем шапки, шинели. Девушки сидят, потупившись, но вот одна произносит просто:

— Проходите, ребята, знакомьтесь.

Подбегает кудрявая девчушка с перманентиком, вертлявая и веселая, со смехом протягивает теплую ладошку:

— Люда!

— Здравствуй, землячка! — смеется Вася. — Юра, мы с Людой соседи: она — смолянка, я — из Минска.

— Все мы земляки на этой войне, — говорю я.

— А после войны? — спрашивает девушка, которая пригласила знакомиться. Я гляжу на нее, и внутри у меня что-то начинает светиться. Она рослая, статная, как многие женщины этого лесного, строгого края. Лицо румяно, волосы влажны: недавно из бани. Подаю ей руку и чувствую, что пахнет от нее не только вымытым телом и отглаженным бельем, но и лесом, свежесоструганной корой. В начале тридцатых отец строил целлюлозный комбинат на Енисее. Когда он возвращался с работы, я с разбега влетал к нему на руки и окунался в запах отцова пота, тайги, распиленных досок, машинного нагретого масла, горячего металла. Тот позабыто-знакомый, щемящий запах вдруг сделал девушку близкой, будто мы с нею где-то уже виделись. Помню эту минуту и запахи до сих пор…

— Юрий, Юра.

— Клава. Очень приятно. — Рука жесткая, знакомая с лесной работой. Подает ее по-деревенски, дощечкой. — Проходите, пожалуйста, садитесь! — и по милому сельскому обычаю кланяется — очень естественно, отдавая дань уважения гостям, но и не теряя достоинства.

Подходят другие девушки. Последней оказывается схожая с Клавой, та, что была в Арьюше. Краснеет, подавая ладошку:

— Нина Чунихина.

— Юрий Щедров.

— Нина Чунихина.

— Василий Барашков.

Как мне сейчас хочется смотреть на чудо, назвавшееся Клавдией, о котором десять минут назад не подозревал, слушать негромкий, с оканьем голос, просто быть возле и знать, что она есть на свете! Красива ли Клавдия? Я не решал — понравилась всем, что было в ней: хорошие серые глаза, гладкая прическа, чистый лоб, маленькие уши с сережками.

— Милости просим, проходите, садитесь.

Улыбается Васе, приглашает сесть, снова повертывается ко мне. Изучает с деревенской женской откровенностью.

С патефонной пластинки знакомо поет Шульженко о синеньком скромном платочке, что падал с опущенных в печальном расставании девичьих плеч.

Вася приглашает Клаву, но она не то что отворачивается, она не замечает его приглашения: она обращается ко мне. Клава выходит на середину комнаты, я за нею.

Мы танцуем, глядя друг другу в глаза. Клава опускает взгляд, потом снова поднимаются ресницы, пушистятся брови, сияют глаза. Клава рассказывает о Люде, дочери военного: эвакуировалась в Москву, потом в Горький, сюда. Хлебнула горя, но осталась неунывающей.

— Она смелая, — говорит Клава. — Из горящего эшелона детей выносила. На лесоповал мы ее не взяли: городская, слабенькая, в сельсовете секретарем работает.

Танцевать я люблю, но мешает стеснительность и неуклюжесть. Впервые в жизни я понимаю: если за Клаву не буду бороться, это сероглазое чудо у меня уведут…

Спотыкаюсь, наступаю ей на ноги, но она не сердится. Меняют пластинки: Утесов, Пирогов, Дормидонт Михайлов. Мы не разлучаемся. Не подо все песни можно танцевать, и тогда мы стоим, опустив руки, но не расцепив их.

— «Брызги шампанского», — провозглашает Люда. — Дамы выбирают кавалеров.

У нас с Клавой ничего не меняется: девушки не претендуют на меня. Вася старается, меняет партнерш, но все же чаще, чем с другими, танцует с Ниной.

…Клава после семилетки училась в лесотехникуме, но трудно стало жить — бросила. Отца убили в Сталинграде, мама поверить не может: сядет за стол, когда все улягутся, положит листок и говорит со своим Егором, а дочери и мать-старуха слезы глотают от горя и жалости…

Клава пересиливает себя и начинает расспрашивать меня: что в здании техникума, где сейчас разместились наши курсы, изменилось, где знаменитая коллекция древесных пород, сохранились ли лесопосадочные машины, не разорили ли библиотеку?

— Зачем разорять, — отвечаю, — мы книги любим.

— Теперь парни только войной заняты.

— Клава, — прошу я, — восстановись в техникуме. За войну столько лесу погубили, что лесоводам работы на сто лет хватит.

— Это верно. Что за час разрушат, потом век восстанавливать, — вздыхает Клава, и я радуюсь, что ее суждение не девчоночье, не поверхностное, а продуманное, основательное.

— Мальчики, ужинать! — кричит Люда. — Рябчики в сметане — после победы, а сейчас не обессудьте, винегрет да пирог с картошкой и грибами. А Клава выставляет бутылку бабушкиной наливки.