Мы — плотники незримого собора - [56]

Если парикмахер прятался в своем ателье, Пес – на лужайке, а кот на крыше, то дедушка начал допускать опечатки в своем типографском дворце. Некоторые опечатки превращались в словечки, которые он частенько слышал от котельщиков и работяг-железнодорожников, но сам никогда ими не увлекался.

В тот день, когда дедушка вместо «горячие сосиски» напечатал «горячие сиськи», он сорвал с себя свой зеленый целлулоидный козырек, измял запачканный типографской краской фартук и пришел домой раньше обычного, запить это дело вином до обеда, а также после оного.

– Кризис, ни дать ни взять.

– Что? – спросила бабушка, сидя поздно вечером на крыльце.

Дедушка не сразу сообразил, что проговорился. И спас положение тем, что залил в себя еще вина.

– Ничего, ничего, – сказал он.

Но на самом-то деле очень даже чего. Прислушавшись, он, кажется, начал понимать причины Апокалипсиса над головой:

Бенджамин пережевывал тишину своими коренными зубами, перемалывая летние деньки со скрежетом тормозящего локомотива. И всё это зубами, которые становились всё острее…

Эта ночь решающая. Иначе нельзя. В противном случае днем позже кот бросится с крыши, Пес загниет в траве, парикмахера, лепечущего на разных языках, увезут в психушку.

То засыпая, то пробуждаясь от тяжелого сна, дедушка проснулся и сел в постели.

Он что-то услышал. На этот раз он точно что-то услышал.

До него дошел звук из старого фильма, но он не помнил, где или что, и запамятовал, когда.

Но звук потревожил его замшелые уши, душу и мышцы на ногах, словно у него начала пробиваться новая диковинная растительность на коже.

На дальнем краю кровати он увидел пальцы ног, которые, словно мышки, всматривались в жутковатую ночь, и втянул их под одеяло.

Он слышал истеричные пляски кота на крыше мансарды. Пес на пустыре выл на луну, но никакой луны не было в помине!

Дедушка прислушался, затаив дыхание. Но звук не повторился и не отозвался эхом, не отскочил рикошетом от башни над зданием суда.

Он повернулся на бок и уже был готов погрузиться в черную смолистую жижу сна на миллиард лет. И тут его осенило. Странно! Постой-ка! Почему смола? Почему миллиард лет? Почему сон?

От этих мыслей дедушка резко встал, выскочил из постели, спустился в подвал, по пути накидывая халат. В подвале он оделся и пропустил один глоток вина из одуванчиков, и ему подумалось, а почему не три глотка?

В библиотеке, покончив с возлияниями, он, наконец, расслышал слабый звук и не без труда поднялся в комнату Бенджамина.

Бенджамин лежал с испариной на лбу, смахивая, ни больше ни меньше, на любовника после свидания с роскошной женщиной, как на греческой вазе в нескольких картинах. Дедушка усмехнулся про себя. Что ты, старик, он же еще мальчик…

Он повернулся и чуть не споткнулся о сваленные на пол книги. А еще они лежали на полках раскрытыми для обозрения.

– Э, Бенджамин, я и не знал, что их у тебя так много! – изумился он.

Ибо во множестве, на барельефах, на гобеленах и в музейных экспозициях лежали полсотни книг, раскрытых и распластанных, на страницах которых динозавры скалили зубы, рыскали, когтили доисторическую мглу, парили в небе, словно воздушные змеи, на перепончатых крыльях, тугих, словно барабаны, или вытягивали телескопические удавьи шеи из болот, источающих миазмы. Или, разинув пасти, смотрели на исходящее ливнем небо, погрязая и пропадая в гробницах черных смол. И терялись в миллиардах лет, которые пробудили старика.

– Не видывал ничего подобного, – прошептал он.

Действительно, не видывал.

Лики. Тулова. Паучьи лапищи, мясистые ножищи, изящные балетные ступни – что угодно для души! Когти-клещи-скальпели обезумевшего хирурга, кромсающего плоть собратьев своих на тончайшие паштеты и фарш для сэндвичей. Вот трицератопс перепахивает рогами пески джунглей. Его заваливает и отправляет в небытие тираннозавр рекс. Вот, словно надменный «Титаник», бронтозавр величаво плывет навстречу невидимым столкновениям с плотью, временем, погодой и ледяными горами, надвигающимися в южном направлении на сушу в ледниковый период. В вышине – воздушные змеи без привязи, бомбовозы-птеродактили из ночного кошмара, стригущие мглу. Ветер играет на их перепонках, как на барабанах. Они машут-хлопают крыльями, как уродливыми опахалами, словно это книги-ужастики в иссушенном убийственном пунцовом небе.

– Так-так…

Дедушка мрачно и решительно нагнулся, чтобы захлопнуть книги.

Он спустился по лестнице за новыми книгами, своими собственными. Он принес их наверх, раскрыл и разложил на полу, на полках, на кровати.

Постоял с минуту посреди комнаты и услышал собственный шепот:

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Мальчик расслышал его слова сквозь горячечный сон. Его голова ударилась о подушку, рука опала в попытке притронуться к сну.

– Я…

Старик ждал.

– Я, – пробормотал мальчик. – Я… расту… сейчас.

– Что?

– Прямо сейчас… сейчас, – шептал Бенджамин.

По его губам и щекам ползали тени.

Дедушка склонился над ним и пристально посмотрел.

– Бен, зачем, – строго произнес дед, – ты скрипишь и скрежещешь зубами? И…

Струйка крови возникла на плотно сжатых губах ребенка. Яркая капелька попала на наволочку и растворилась в ней.