Мы — плотники незримого собора - [45]

– Да, – подтвердила жена.

– Я перепугался. До сих пор напуган. Мы живем себе, ничего не подозревая и не догадываясь, что мы из себя представляем. И вдруг на тебе – рассказик с неожиданной концовкой. Оказывается, во мне сидит мистер Хайд, а может, Франкенштейн.

– Что-то в тебе есть, – заметила жена.

– Наконец, я унял дрожь, чтобы всего себя осмотреть и ощупать.

– Надеюсь, вы будете жить долго и счастливо, – засмеялась жена. – Ты со своим скелетом.

– А-а, прекрати! – отмахнулся он, сверля ее взглядом. – Я ощупал свои ребра. Оказались на месте. Они подобны двум большущим паукам, которые возвышаются над моими легкими и давят на них: сжимают, разжимают. И снова сжимают своими длинными тонкими белыми лапами. О, черт! Я прощупал свою шею. Пощупай свою шею, Лили. Возьмись за шейные позвонки. Вот так. А теперь, не выпуская из пальцев шейные позвонки, запрокинь-ка голову. До упора. Чувствуешь? Что стало с шейными позвонками? Они втянулись куда-то внутрь! Исчезли! Голова ни на что не опирается – одна мякоть!

С горящими зелеными глазами она отдернула пальцы от шеи после эксперимента.

– Ничего страшного! Они все равно где-то там, внутри. Какая разница?

– Я стал проверять на ощупь, как движется челюсть и как работают суставы. Боже мой! Я наоткрывал столько всего! Наш мозг окружает кость. Этому учат в школе, но мы как-то об этом не задумываемся, мало ли чего в учебниках понаписано. А теперь я обнаруживаю, что вокруг моего мозга – кость. Чертов скелет прямо-таки завладел нами! Прибрал к рукам всё мало-мальски важное. Твой мозг, твои легкие, твое сердце! Господь Вседержитель! И тут я снова начал его побаиваться. Единственное, что есть хорошего в человеке, – это то, что на него натянута кожа. Кожа, ее цвет и волосы.

– И немного жирка то тут, то там, – добавила жена, сплющивая сигарету. – Но, Арни, мы бы выглядели ужасно забавно, если состояли бы только из кожи да жира. А на что бы мы опирались?

– Не нужна мне эта опора из готического романа! – неистово вскричал он.

– Я смотрю, ты надолго оседлал этого конька, – сказала она, подходя к нему. – Если честно, Арни, ты еще тот чудак. Вот!

Она уселась ему на колени.

– Мы одинаковые. Все в порядке. Уж какие есть. Это нормально. Такими уж мы созданы. И я на что-то опираюсь, зато это придает мне форму, дорогой. Ты забудешь об этом. Как всегда забываешь. Пугаешься какого-нибудь пустяка – ночного ветра, гор, снега, а теперь и скелета, но ты забываешь, Арни. Это просто. Вот. Хочешь пощупать мою коленную чашечку? Она такая же, как у тебя.

– Можно? – недоверчиво и заторможенно спросил он.

– Конечно, милый, – сказала она. – Конечно.

Он прикоснулся к ее коленной чашечке, словно она была накалена докрасна. Оказалось, что не накалена. А только приятно и тепло сверкает.

Она склонилась к нему, чмокнула в лоб. Взяла сигарету из его дрожащих пальцев, положила в пепельницу. Затем поцеловала его в губы.

Арни обнял ее. Арни стиснул ее в своих объятиях. Последовал затяжной поцелуй, потом еще один.

Он перестал дрожать.

В глубине души она засмеялась и вздохнула с облегчением, смежив веки. Она сделала вид, будто собирается встать и уйти, но он ее удержал и поцеловал. Она снова ласково засмеялась. Она ему что-то доказывала, не зная точно, что именно, но доказывала.

Спустя пару минут ее рука, состоящая из жутковатых белых скелетных костей, вроде тех, что висят в замках, затянутых паутиной, и валяются, выскобленные добела, в знойных пустынях, или шуршат, подвешенные, в шкафах, дотянулась до выключателя и погасила свет.

1945

Адский пламень

Больше всех Уильяма Петерсона волновали Шекспир, Платон, Аристотель, Джонатан Свифт и Уильям Фолкнер, стихи Уэллера, возможно, Роберта Фроста, Джона Донна и Роберта Геррика. Причем все они оказались брошенными в огонь. Затем его мысли перенеслись в музей, к живописи или к книгам в его «логове», к приличным работам Пикассо (не к слабым, а к редким сильным вещам без дураков), к достойным полотнам Дали (есть у него и такие, оказывается) и к лучшим картинам Ван-Гога, к прорисовкам у Матисса, не говоря уже о цвете, к рекам и ручьям Моне, и к редкостной поволоке на личиках персиковых женщин Ренуара под сенью лета. Или же, если оглянуться назад, найдутся восхитительные Эль Греко в отсветах молний, с продолговатыми туловами святых, вытянутых каким-то небесным притяжением к белым сернистым грозовым тучам. После того как он поразмыслил об этих произведениях, которые пойдут на растопку (ибо именно такая судьба им была уготована), он задумался о монументальных скульптурах Микеланджело, о Давиде и его вздутых юношеских запястьях и жилистой шее, чувственных глазах и пальцах, мягких губах, о слившихся в экстазе Роденах, о нежной ямочке на спине обнаженной, где-то на задворках Музея современного искусства, о перехватывающей дыхание ямочке, которой он мимоходом касался в знак восхищения мастерством скульптора Лембрука…

Поздним вечером Уильям Петерсон лежал во тьме своего кабинета, и лишь нежное розоватое свечение от проигрывателя падало на его сухопарое лицо. По комнате плавно струилась музыка. Стрекот хора из Иенской симфонии Бетховена, барабанящие, как дождь, пиччикато из Четвертой симфонии Чайковского, натиск духовых из Шестой симфонии Шостаковича и призрачный La Valse