«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву! - [62]

Бои под Чегодаевом, не смолкая, шли которые сутки, и долина маленькой речки Березуйки, впадавшей в Оку, превратилась в долину смерти.

Продвинувшись по долине Березуйки на три километра на запад, дивизия оказалась в узком бутылочном горле, со всех сторон простреливавшемся противником.

После тяжелых боев и потерь полкам удалось несколько раздвинуть фланги в стороны от Березуйки, но берега ее в основном были у противника, а наши бойцы укрывались в оврагах, пересекавших речку, наскоро рыли себе снежные норы, в которых и спали, когда появлялась возможность.

Лед Березуйки во многих местах был разбит разрывами снарядов, берега ее покрыты трупами, снег побурел от крови и пороха.

Смерть собирала в эти дни обильную жатву. Ежедневно гибли десятки людей, сотни получали ранения. Санитары ползали среди убитых, искали еще живых и спускали их по накатанному берегу на лед Березуйки.

Восемнадцать санитаров и фельдшеров 409-го полка, работая без смены, едва успевали обрабатывать поступавших раненых. Убитых, если удавалось вынести из огня, складывали в штабеля в одной из балок.

Фельдшеры Богатых и Хмельнов, проходя мимо этого страшного штабеля, иногда видели, как рядом у костра сидят бойцы похоронной команды Рыбина и едят из котелков кашу.

– Я вчера так же иду здесь, – сказал Богатых, проглотив комок в горле. – Сидит один боец, в руках котелок, и – улыбается. Я подошел: «Что он улыбается?» А он мертвый, и была это не улыбка, а оскал мертвеца.

В этот же день фельдшеры Богатых, Осипенко и санинструктор Курочкин доставили на волокушах очередную парию раненых в разрушенное село. От села оставались одни печные трубы. Но это был все же тыл. Раненых здесь принимали представители от медсанбата.

– Погреться бы, – цокая зубами, предложил Осипенко, когда они сдали раненых.

– Давайте костер разожжем, – предложил Богатых.

Из остатков досок какого-то сарая они разожгли костерок. Сели на корточки и протянули к огню руки. В деревне то и дело рвались одиночные мины – передовая была не дальше километра. И здесь снег был истоптанный и грязный, засыпанный осколками.

– Надо бы еще дровишек, а то эти быстро прогорят, – устало сказал Гриша Осипенко.

– Я схожу сарай доломаю, – встал Богатых.

– Я с тобой, – встал и Курочкин.

Они раскололи топором несколько досок.

– Иван, а почему Гриша все время в танковом шлеме ходит? В нем же плохо слышно. Бывает, спрошу его что-нибудь, а он не слышит.

Богатых улыбнулся:

– А ты видел, какая у Гриши лысина? Вот он и носит теперь шлем, потому что шапку легко сдернуть. Женщины над ним подшучивают, а он стеснятся – лысина-то не по годам.

– Помню-помню, – улыбнулся Курочкин, – женщин боится, а командира полка вынести из огня не побоялся.

– В Буреломах был случай… Немец один, пулеметчик, пробрался нам в тыл, готов был стрелять, а тут Гриша – кинул в него масленку, оказалась под рукой. Не растерялся, в общем. А немец подумал, что это граната, уткнулся в снег, тут Гриша на него и сел верхом.

Набрав дров, Богатых и Курочкин вернулись к костру. На месте, где только что сидел Гриша Осипенко, была дымящаяся воронка от разорвавшейся мины. Метрах в десяти от воронки они нашли его танковый шлем, чуть подальше – клочки тела и одежды…

Взлетевшая от немцев белая ракета медленно гасла, опускаясь, и растаяла, как звезда в утреннем небе.

«Вот так и Гриша…» – глотая слезы, подумал Иван Богатых.

Днем 19 февраля 42-го, только отойдя с НП по вызову полковника Гришина, был убит осколком мины в грудь командир 771-го стрелкового полка майор Малхаз Гогичайшвили.

Лейтенант Пизов, стоявший за ним в нескольких метрах, побежал к майору сразу после взрыва.

– Не дышит, – тихо сказал он кому-то из подбежавших бойцов.

Через шинель на груди майора проступило большое кровавое пятно.

– Литвинов тоже наповал, – сказал боец, осмотрев адъютанта Гогичайшвили.

Капитан Шапошников немедленно доложил о случившемся в штаб дивизии.

– Временно будешь командовать полком, – приказал ему полковник Гришин.

По голосу Шапошников понял, что и Гришин потрясен гибелью Гогичайшвили. Тем более что если бы он не приказал ему немедленно прибыть в штаб дивизии, Гогичайшвили мог бы быть жив.

– Доложите обстановку, – машинально сказал полковник Гришин.

– Ведем огневой бой, – так же машинально, едва сдерживая подступившие к горлу спазмы, докладывал капитан Шапошников, – продвиженья нет. Потери большие.

Шапошников назвал цифры, глубоко вздохнул и замолчал.

Он знал, что майора Гогичайшвили Гришин вызывал для того, чтобы посоветоваться, как вести бой дальше. Сам Шапошников давно уже понял, что успеха в этих боях не будет. Без огневой поддержки атаки пехоты по глубокому снегу бессмысленны, если не преступны.

Воевать одной пехотой на открытой местности, без артиллерийской поддержки, атакуя при этом дзоты, с минимальной надеждой на успех значило нести неоправданные потери. Шапошников не верил, что Гришин этого не понимает и не видит со своего НП, как бездумно ежедневно расходуются люди, как на пределе возможностей воюет дивизия, да и не только их – в таких же условиях воевали на этом участке еще несколько частей.

За день до гибели Гогичайшвили Шапошников наблюдал, как на их участке пошла в бой лыжная бригада, сформированная из тихоокеанских моряков. Поднялись они хорошо, красиво и дружно, смело. Но у гитлеровцев все здесь было пристреляно до метра – бригада вошла в сплошную пелену разрывов. К вечеру остатки ее, выведенные из боя, уместились на двух полуторках. Через полковой медпункт тогда прошло несколько сот человек из этой бригады, и Шапошникову, когда он пришел туда, запомнилось, как один молодой моряк, весь в бинтах, плакал: «Цусима… Устроили нам самую настоящую Цусиму…»