Мы-курги - [40]

— Повторяй, Чиннаппа.

— Повторяй, — печальным эхом откликнулись другие.

Чиннаппа усилием воли стряхнул с себя оцепенение.

— Во имя вас, духи предков, во имя тебя, богиня Мариамма…

Голос юноши звучал безжизненно и тихо. На какое-то мгновение смолкли барабаны в священном лесу. И только этот голос, похожий на шелест осенних листьев, оставался в доме.

— Во имя вас…

Какая-то тень, похожая на подстреленную птицу, метнулась к лампе. Тело юноши напряглось, но он не повернул головы.

— Мать, отойди! — повелительно сказал старик. — Он мужчина и воин. Женщине здесь не место.

Женщина судорожно всхлипнула, но повиновалась. Когда все было кончено, сто человек избранной окки молчаливо потянулись к священному лесу. Они шли не торопясь, печально опустив головы. Их движения были скупы и сдержанны. И только та женщина время от времени начинала отчаянно биться в руках державших ее родственниц. Женщина была матерью Чиннаппы ― того самого, на которого выпала в эту ночь новолуния честь быть принесенным в жертву самой богине Мариамме. Они вошли в лес. Их окружили деревья, верхушки которых тревожно шумели под порывами ночного петра. Бой барабанов становился все ближе. Наконец, деревья расступились и открылась небольшая поляна. Над ней бесстрастно и холодно стоял голубоватый серп молодой луны. На невысоком холме посередине поляны горел большой костер. Он освещал собравшихся здесь людей и высокий вертикальный камень богини Мариаммы. Пламя костра трепетало и моталось над порывами ветра, и причудливые тени скользили по свежей траве поляны. Они задевали вертикальный камень, и казалось, что он оживает, двигается и протягивает руки. Длинные и жадные руки, требующие жертв.

Ритм барабанов участился, стал суше и четче. И под этот бой молчаливо и отрешенно закружились вокруг платформы, где стоял камень, танцоры в черных купья. Полы купья развевались, руки-крылья плыли в пламени костра, и танцоры были похожи на больших черных птиц — предвестников бед и несчастий. Ноги их двигались слаженно и ритмично. Звук их шагов сливался с барабанным боем, и людям казалось, что сама земля отзывается на эти шаги барабанным звуком. Так могли танцевать только воины перед битвой. Лица танцоров были темны и замкнуты. Они танцевали в честь богини Мариаммы, в честь духов ушедших предков, в честь предстоящей жертвы. Перед камнем-богиней лежал меч.

Жрец Мудамайя с седой всклокоченной бородой, завернутый в бело-красные одежды, читал заклинания над мечом. Он поднимал темное лицо к камню, вопрошал что-то и подносил глиняный светильник к богине. Язычок светильника освещал выбоины и вмятины на камне. Дым благовоний из кокосовых плошек поднимался к лицу жреца, и тот втягивал его, прикрыв глаза тяжелыми веками. Он ждал. Ждал терпеливо и покорно, как это делал каждый год в эту ночь. Но камень оставался неподвижным. Только скользящие тени оживляли его. Но это было не то. Не настоящее. Дым ел ноздри, и от него начинали слезиться глаза. Сквозь эти невыкатившиеся слезы жрец снова стал рассматривать камень. Радужные отблески пламени легли на его поверхность. Черные крылья танцоров стали исчезать, растворяясь в каком-то призрачном тумане. Радужные отблески дрожали, как и слезы в глазах жреца, И в этом дрожании и движении сквозь синий дым благовоний перед ним стали возникать знакомые черты. Удлиненные глаза и резко очерченный жестокий рот. Но жрец еще не был уверен, что это то — настоящее. Он, не мигая, продолжал смотреть на плывущие черты и наконец увидел, как дрогнули в усмешке уголки этого жестокого рта. Жрец взмахнул руками и вскрикнул. Мариамма явила свое лицо. Жертва будет принята.

Круг танцующих распался, умолкли барабаны. И только где-то в ночном лесу прокричала ночная птица, как будто почувствовала что-то недоброе. Жрец недовольно покосился в сторону птичьего крика. В другой раз это могло быть дурным предзнаменованием. Но сейчас Мариамма явила свой лик, и это уже было неважно. Он поднял меч и воткнул его рукояткой в землю, закрепив ее тяжелыми камнями. Лезвие меча стояло чуть наклонно, но этого было достаточно. Налетел порыв ветра, и пламя костра вспыхнуло с новой силой. Его блики легли на полуобнаженное тело Чиннаппы, напряженное и сильное.

Жрец, не отрываясь, смотрел на юношу, и под этим взглядом в Чиннаппе происходило что-то, доселе ему неведомое. Стоявшие вокруг исчезли, деревья слились с ночью, а пламя костра как будто повисло в воздухе. И только лезвие меча, такое отталкивающее и в то же время привлекающее, осталось реальным в этой странной ночи. Ничего, кроме этого лезвия, оружия богини. Еще минута — и оно тоже может исчезнуть, и тогда жертва, его, Чиннаппы жертва, не состоится… Он рванулся к мечу…

Тишину разорвал крик ужаса и отчаяния. Это кричала мать Чиннаппы. Но ее быстро увели. Из холодеющего тела Чиннаппы хлестала кровь, стекая с платформы, на которой стояла гранитная богиня с каменным сердцем. И снова, на этот раз освобожденно и торжественно, забили барабаны. Страшная маска с жестоким ртом поплыла в танце. Пламя костра металось, стараясь достигнуть этой маски и жреца, который под ней скрывался. Но жрец был недосягаем. Он грозно стучал пятками по земле и размахивал окровавленным мечом. Он уже не был жрецом. Он был вместилищем богини Мариаммы, и маска подтверждала это. Он танцевал «дьявольский» танец. Танец, который должен был убедить людей в справедливости содеянного и в неизменной силе богини Мариаммы и его, Мудамайи, жреца и оракула. Он был неутомим.