Мы и наши возлюбленные - [9]

Маша одна закружилась по комнате, заструилась, зазмеилась, колыхаемая, словно ниспадающая штора, накатами музыки, — нынешняя мода возродила культуру индивидуального танца, импровизации, обольстительного салонного шаманства, приходится это признать, никуда не денешься. Я понимаю вдруг, что не в силах оторвать глаз от Машиного радения, от раскованной ее пластики, от гримасы томительного блаженства на ее лице, от тех мгновенных содроганий, которые пробегают по ее спине, сотрясая плечи и излом рук; с тайным злорадством я тщусь обнаружить в этом ритуальном танце хотя бы тень вульгарности или дурного вкуса — напрасно, в этом смысле Маша совершенно неуязвима.

— Вот видишь, — наставительно произносит Миша, — что значит все получить вовремя. Поколение, которое никогда не танцевало под пластинки «на костях». Хоть сейчас на сцену выпускай. В мюзик-холл, в парижскую «Олимпию»!

Миша сбрасывает пиджак на спинку стула, распускает галстук. Что ж, честь нашего поколения, танцевавшего бог знает каким и откуда взявшимся «стилем», под музыку, добываемую с риском для кармана и доброго имени, Миша оказался вполне в состоянии отстоять. Уже через несколько мгновений он вошел в стилистику Машиного танца, принял условия, предложенные ею, пусть в ином ключе, более сдержанном и упорядоченном, так ведь того в требует хореография, чтобы раскованная стихийная женственность была урезонена и оттенена потаенной импульсивностью мужества.

Я смотрю на танцующих, я созерцаю этот домашний балет, в котором отразилась по-своему эпоха с ее культом молодости, новизны, необязательных па и необязательных отношений, какая-то давняя, почти забытая обида, очнувшись словно после долгой, многолетней спячки, поворачивается в моей душе. Школьные вечера всплывают вдруг в моей памяти во всей реальности тогдашних моих волнений, горящих щек и потных ладоней; я стою у стены неподалеку от входа с видом независимым и, как мне кажется, насмешливым, я пьян, хотя не выпил ни капли, — от полноты ощущений, от апреля за окнами, от начала жизни, от моей любви, которая сладко меня мучит, казнит, изводит зрелищем бала, который на самом деле не имеет ко мне никакого отношения, на котором я всего лишь гость, созерцатель, обойденный судьбою.

— Обратите внимание, — Миша с трудом преодолевает одышку, танец все же дался ему не столь безнаказанно, как Маше, — наш хозяин в обычной своей романтической мерихлюндии. Он и в школе, на вечерах, в основном подпирал стенку. С выражением трагической отверженности. Леша, друг, теперь уже можно сказать — это совсем не производило того впечатления, на какое ты рассчитывал. Особенно на тех, для кого ты так старался, бедный.

Отдуваясь, распахивая еще шире ворот рубашки, Миша тяжело опускается в кресло, все же не следовало ему столь беззаветно и безоглядно пускаться в современные пляски.

— А почему вы так уверены, что не производило? Вы что, проводили массовый опрос? Может быть, как раз наоборот, очень даже производило? — спрашивает Маша с лукавым вызовом, защитительная снисходительность которого еще обиднее, чем предательское уличение друга.

— Не производило, Маша, это точно, — вздыхаю я с покорностью, — не надо за меня заступаться. Раз Миша так считает, значит, так оно и было. Ему виднее, в этих делах он всегда все знал.

Миша великодушно протестует:

— Так уж и все? Понимал, конечно, кое-что. Самую малость. Впрочем, в твоем случае, старина, и понимать-то нечего было. Не требовалось ни психологии, ни высшей математики.

Последние слова, однако, произнесены тоном, который как бы опровергает их суть.

— Вот и дружи после этого с одноклассниками, — Маша явно подначивает нас, — ничего нельзя скрыть, все друг про друга известно с самого нежного возраста. Никуда не денешься от свидетелей.

— Это не во всех случаях справедливо, Маша. Есть люди, которые постоянно растут, глупо судить их по законам совместной юности. Даже бестактно. Оскорбительно для их нынешней зрелости. Мало ли что было когда-то, поверьте, это не повод лезть к ним то и дело с мерками бывшего шалопайства.

Миша закуривает с видом человека, решившегося однажды сказать всю правду, как бы она ни была горька, и тем самым сбросившего наконец камень с души.

— Все в порядке, Миша, — говорю я, — не извольте беспокоиться. — Никто не станет напоминать тебе об ошибках молодости, о прежнем гусарстве. Лучше уж поговорим о нынешнем, если не возражаешь. Маша, хотите я расскажу вам, как Миша с вами познакомился?

— Старина, — Миша недовольно морщится, — я тебя умоляю, будь джентльменом.

Маша одергивает его капризным мановением руки:

— Что такое, Миша! Не лишайте меня удовольствия. Мне ужасно интересно.

— Не волнуйся, — успокаиваю я Мишу, — бестактности я не допущу, ты же знаешь. Тебе же все про меня известно, хоть ты не психолог и не математик. Так вот, Маша, если вам действительно интересно. Вы шли по бульвару…

— По переулку, — уточняет Маша.

— Хорошо, по переулку. Малолюдному, тихому. И вдруг заметили, что рядом с вами в темпе вашего шага движется машина. «Жигули» экспортного исполнения, то есть «Лада».

— С фиатовскими колесами, обратите внимание.