Мы еще встретимся - [6]

И вот однажды явившееся чувство стало возрастать с каждым днем и окончательно утвердилось теперь, когда Нина стала девушкой. Незаметно для посторонних, отношения их сделались холодными и сдержанными.

Зато Нина все больше и больше начинала задумываться над тем, отчего так далек от нее настоящий отец, отчего он даже ни разу не попытался ее увидеть.

Как-то, еще во время финской войны, в морозный февральский день, когда Борис Сергеевич был в Москве, Нелли Ивановна решила привести в порядок свой архив. Она выдвинула ящики секретера и долго, терпеливо раскладывала в аккуратные стопки поздравительные телеграммы, письма, фотографии, где она была снята во многих ролях, пожелтевшие вырезки из газет, где ее хвалили, скромные карточки родственников и знакомых. Среди них выделялась одна. На ней был изображен молодой человек с темными, причесанными на пробор волосами, с глубоким взглядом черных глаз, во френче с воротником под самое горло. С детства Нина знала — это другой папа…

Нина сидела в углу на кушетке и молча и внимательно наблюдала за тем, что делала мать. Знакомый портрет! Давно Нина не видела его. Она взяла фотографию и стала рассматривать. И вдруг ей подумалось о том, что идет война, и вот, может быть, и ее отец сейчас там среди метели на страшном морозе ведет людей в атаку, а может быть, и ранен… Нине стало не по себе, словно она почувствовала, что в чем-то виновата.

— Мама, — спросила тихо Нина, по-прежнему глядя на фотографию, — а где он сейчас?

Нелли Ивановна подняла голову, на минуту оторвавшись от письма, которое перечитывала, рассеянно взглянула на Нину, стараясь быть равнодушной, сказала:

— Не знаю. Кажется, в Ленинграде.

— В Ленинграде? — Нина с удивлением посмотрела на мать.

Спокойствие Нелли Ивановны было фальшивым. Просто она ждала, что Нина будет продолжать свои вопросы. А что ответить дочери?.. Но Нина больше ни о чем не спрашивала и только, помолчав и все еще держа фотографию, попросила:

— Мама, можно мне взять эту карточку?

— Зачем? — спросила Нелли Ивановна.

— Так… ведь это мой отец.

— Да, но ты же знаешь… — начала Нелли Ивановна и затихла.

— Знаю. — Нина отлично знала, что имя Латуница по молчаливому уговору никогда не упоминалось в их семье. Она знала, что носила фамилию Долинина, хотя по выданному недавно паспорту была Латуниц. Она знала, как не любила Нелли Ивановна писать короткие ответы на переводы отца. Она все знала — но это не меняло дела.

Впервые Нина всерьез задумалась об отце, и теперь загадочный его образ волновал воображение девушки. Когда она ходила по улицам, она вглядывалась в лица военных, словно пыталась встретить его среди них.

А через несколько дней после памятного разговора с матерью Нина, просматривая в «Ленинградской правде» список отличившихся в боях, узнала, что полковник Латуниц награжден орденом Красного Знамени. Она обрадовалась так, будто это прямо касалось ее, схватила газету, хотела побежать к матери, потом вдруг остановилась и подумала: «Зачем? Ей ведь все равно».

Однажды, это было уже в апреле, позвонил телефон. Незнакомый голос сказал, что полковник Латуниц просит свою дочь приехать в госпиталь.

Свидания с отцом Нина ожидала со странным двойственным чувством нетерпеливого трепетного ожидания и страха перед неизбежным.

Весной в городе не было фруктов, но в буфете театра, где играла Нинина мать, продавали апельсины, и Нина купила килограмм. Она склеила специальный пакет из кальки и уложила в него апельсины. Получилось очень удачно. Оранжевая кожура апельсинов аппетитно проглядывала через пакет.

В памятный день Нина пришла из школы раньше обычного. Она надела свое любимое шерстяное васильковое платье и вышла из дому за час до назначенного времени.

Стоял солнечный апрельский день. Под крышами домов повисли, словно хрустальные, сосульки.

Госпиталь находился на Мойке. Нина отправилась туда пешком. Она миновала мост и прошла мимо цирка, потом мимо чугунной решетки Русского музея. Стараясь подавить в себе волнение, Нина внимательно перечитала афиши у входа в Малый оперный театр, но ничего не запомнила.

Взглянув на часы, она оторвалась от афиш и ускорила шаг. Вскоре Нина свернула на канал, потом по талому снегу перебежала площадь и, выйдя на кривую набережную Зимней канавки, оказалась возле большого старого здания.

Нина толкнула тяжелую дверь и вошла внутрь. В просторном вестибюле было тихо. Торопливо проходили люди в белых халатах, пахло так, как пахнет в больницах.

— Фамилия больного? — спросила, не подымая взгляда на Нину, строгая седая старушка регистраторша.

— Латуниц.

Впервые она назвала свою настоящую фамилию. Оставив книгу записей больных, регистраторша внимательно посмотрела на стоявшую перед ней девушку.

— Вот, — назидательно произнесла она, — наконец-то, а то к ним никто из родных не ходит. — И Нина покраснела, как будто ее уличили в чем-то дурном.

— Это что?

— Апельсины, — сказала Нина, крепко прижимая пакет к груди.

— Разденетесь в гардеробе. Вам дадут халат.

Потом длинным узким коридором сиделка повела Нину в глубь здания. По сторонам были стеклянные двери с матовыми стеклами, за дверьми, как солнце в тумане, мутно светились огни ламп. Было тихо.