Мы долгое эхо друг друга - [4]

Разве можешь ты мне сказать:

не живи?

Так зачем говоришь:

           «Людей не смеши»,

говоришь:

           «Придет еще время любви»?

Мама, милая!

Это все не пустяк!

И ломлюсь не в открытые двери я,

потому что знаю:

           принято так

говорить своим сыновьям, —

говорить:

           «Ты думай пока не о том», —

говорить:

           «Подожди еще несколько лет,

настоящее самое будет потом…»

Что же, может, и так…

           Ну, а если – нет?

Ну, а если,

           решив переждать года,

сердцу я солгу и, себе на беду,

мимо самого светлого счастья пройду, —

что тогда?..

Я любовь такую искал,

чтоб —

всего сильней!

Я тебе никогда не лгал!

Ты ведь верила мне.

Я скрывать и теперь ничего не хочу.

Мама, слезы утри,

           печали развей —

я за это жизнью своей заплачу.

Но поверь, —

           я очень прошу! —

                   поверь

в ту, которая в жизнь мою светом вошла,

стала воздухом мне,

           позвала к перу,

в ту, что сердце так бережно в руки взяла,

как отцы новорожденных только берут.

«То, где мы жили, называлось югом…»

То, где мы жили,

                     называлось югом…

И каждый раз,

как только мы вставали,

казался мир вокруг

                     настолько юным,

что в нем —

                     наверняка! —

                               существовали

пока еще не названные вещи.

Беспомощный,

под безымянным небом

рождался мир.

Он вовсе не был

                     вечным.

Усталым не был.

И всесильным не был.

Он появлялся.

Он пьянил, как брага.

Он был доверчивым

                     и откровенным…

О, это удивительное право:

назвать землею – землю,

ветер – ветром!

Увидев

         ослепительное нечто,

на миг сомкнуть

торжественные веки

и радостно провозгласить:

«Ты —

небо!

Да будет так

отныне и вовеки!..

Да будет мир

           ежесекундно юным.

Да будет он таким

сейчас и позже…»

То, где мы жили,

                     называлось югом.

И было нам по двадцать лет.

Не больше…

И нисходила ночь —

                     от звезд рябая.

И мы,

заполненные гулкой ширью,

намаявшись,

почти что засыпая,

любовь

бесстрашно называли

жизнью.

«Горбуша в сентябре идет метать икру…»

Горбуша в сентябре

             идет метать икру…

Трепещут плавники, как флаги на ветру.

Идет она, забыв о сне и о еде,

туда, где родилась.

К единственной воде.

Угаром,

табуном,

лавиною с горы!

И тяжелеют в ней

             дробиночки икры…

Горбуша прет, шурша,

как из мешка – горох.

Заторы сокруша.

И сети распоров.

Шатаясь и бурля, как брага на пиру,

горбуша в сентябре

             идет метать икру…

Белесый водопад вскипает, будто пунш,

когда в тугой струе —

торпедины горбуш.

И дальше —

             по камням.

На брюхе —

через мель!

Зарыть в песок икру.

И смерть принять взамен.

Пришла ее пора,

             настал ее черед…

Здесь даже не река,

здесь малый ручеек.

В него трудней попасть,

             чем ниткою – в иглу…

Горбуша в сентябре идет метать икру!

Потом она лежит —

дождинкой на стекле…

Я буду кочевать по голубой земле.

Валяться на траве,

пить бесноватый квас.

Но в свой последний день,

в непостижимый час,

ноздрями ощутив

             последнюю грозу,

к порогу твоему

приду я,

приползу,

приникну,

припаду,

колени в кровь сотру…

Горбуша в сентябре

             идет метать икру.

«– Отдать тебе любовь?..»

– Отдать тебе любовь?

– Отдай…

– Она в грязи…

– Отдай в грязи.

– Я погадать хочу…

– Гадай.

– Еще хочу спросить…

– Спроси.

– Допустим, постучусь…

– Впущу.

– Допустим, позову…

– Пойду.

– А если там беда?

– В беду.

– А если обману?

– Прощу.

– «Спой!» – прикажу тебе…

– Спою.

– Запри для друга дверь…

– Запру.

– Скажу тебе: убей!

– Убью.

– Скажу тебе: умри!

– Умру.

– А если захлебнусь?

– Спасу.

– А если будет боль?

– Стерплю.

– А если вдруг стена?

– Снесу.

– А если узел?

– Разрублю!

– А если сто узлов?

– И сто.

– Любовь тебе отдать?

– Любовь.

– Не будет этого!

– За что?!

– За то, что не люблю рабов.

«Будь, пожалуйста, послабее…»

Будь, пожалуйста, послабее.

Будь, пожалуйста.

И тогда подарю тебе я

чудо

          запросто.

И тогда я вымахну-вырасту,

стану особенным.

Из горящего дома вынесу

тебя,

сонную.

Я решусь на все неизвестное,

на все безрассудное, —

в море брошусь,

          густое, зловещее, —

и спасу тебя!..

Это будет сердцем велено мне,

сердцем велено…

Но ведь ты же сильнее меня,

          сильней

и уверенней!

Ты сама готова пасти других

от уныния тяжкого.

Ты сама не боишься ни свиста пурги,

ни огня хрустящего.

Не заблудишься,

          не утонешь,

зла не накопишь.

Не заплачешь и не застонешь,

если захочешь.

Станешь плавной и станешь ветреной,

если захочешь.

Мне с тобою – такой уверенной —

трудно

          очень.

Хоть нарочно,

          хоть на мгновенье, —

я прошу, робея:

помоги мне в себя поверить!

Стань слабее.

Ностальгия

Ностальгия бывает по дому.

По Уралу, по Братску, по Дону.

По пустыням и скалам белесым,

невозможно прозрачным березам.

По степям, где метели тугие…

У меня

по тебе ностальгия.

По твоим просыпаньям тяжелым.

По глазам и плечам обнаженным.

По мгновеньям, когда ты со мною.

По ночному бессонному зною.

По слезам и словам невесомым.

По улыбкам

и даже по ссорам!

По губам, суховатым с морозца…

Я, решив с ностальгией бороться,

уезжаю.

Штурмую платформы.

Но зачем-то ору в телефоны!

Умоляю тебя:

          – Помоги мне!

Задыхаюсь от ностальгии!..

Ты молчишь.

Ты спасать меня медлишь…