Мы — дети сорок первого года - [45]

«За рекой, подпирая небо, врастая отрогами в желтокудрые забоки, синели хребты, и через их острые гребни лилась в долину прозрачная пена бело-розовых облаков, соленых от моря, пузырчатых и кипучих, как парное молоко».

— «Как парное молоко» — видите? Ве-ли-колепно! Только Фадеев может такое написать…

…Если взглянуть из окошка далеко и чуть вниз, там, до самого горизонта, лежат, раскинувшись, ташлытауские луга, и по ним тянутся узкой, постепенно пропадающей полоской двойные рельсы: железная дорога. Очень далеко, где, кажется, никаких рельсов и нету уже, видна черная, толстая точка, выбрасывающая постоянно малюсенькие белые свертки дыма; точка медленно растет — со стороны Казани к станции идет пассажирский поезд. Пришла весна, и земля, словно устыдясь своей чуть ли не нищенской наготы, прикрывается тонким зеленым покрывалом, согревая застывшие души, вселяя надежду о близких уже днях, когда не надо будет думать о каждом куске хлеба… Постой, а кому, интересно, было труднее? Левинсону или нам?.. У Левинсона были великие идеалы. Но отряд его разбит, разгромлен… Левинсон боролся за то, чтобы вот на эту, покрытую зелеными всходами землю пришла высшая справедливость. В жестокой борьбе он потерял своих самых верных товарищей! Какой трагической смертью погиб любимец всего нашего класса Метелица, отважный разведчик, замечательный боец и человек… А мы болеем лишь за свои пустые желудки. Не стыдно ли?!

Учитель вдруг резко умолк, будто споткнувшись. Это бывает с ним, но очень редко, очень. Кажется тогда — струна лопнула, тонкая струна хорошо настроенного инструмента; такое поразительное ощущение! Однако через секунду он выпрямляется, вскидывает голову и, поблескивая стеклами очков, продолжает читать.

«…Левинсон обвел молчаливым влажным еще взглядом это просторное небо и землю, сулившую хлеб и отдых, этих далеких людей на току, которых он должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали следом, — и перестал плакать; нужно было жить и исполнять свои обязанности».

Учитель со стуком захлопнул книгу и отошел к окну. В полной, густой тишине он стоял к нам боком и смотрел куда-то вдаль… Что случилось? Мы тоже замерли на несколько минут. Учитель, наконец, шевельнулся, достал из кармана сложенный вчетверо носовой платок и, продолжая стоять к нам боком, вытер глаза. Потом повернулся к нам, потрогал смущенно свои круглые очки и сказал:

— Старею, видно, ребятки, — вот, душа-то какая нежная стала, м-да… — После чего, не дожидаясь звонка, вышел из класса.

…«Разгром» мы читали с упоением, с нерушимой верой в Левинсона и его дело. Целую неделю мы сходили с ума от этой книги, и там, где переставал плакать Левинсон, наши сердца еще долго истекали горючими искренними слезами. Души были переполнены, и Халил Фатхиевич вскоре задал нам на эту тему домашнее сочинение.

ВЬЮТСЯ ПО УЛИЦАМ ПЫЛЬНЫЕ ВИХРИ

В Ташлытау уже становится пыльно, и голая земля на открытых солнцу местах сохнет и трескается. Пришло лето, вместе с засухой и дороговизной пришло жаркое лето…

А в нас порой просыпаются необыкновенные намерения; впрочем, оно и понятно: нам стукнуло по семнадцать лет, и мы уже настоящие взрослые мужчины, шайтан нас забери!.. Вот поэтому однажды, после выдачи стипендии, мы с Зарифуллиным останавливаемся у ларька напротив военторга: хочется чего-то такого… Война кончилась, сколько уж лет учимся, а все почему-то… Зарифуллин мнется, он член комсомольского бюро, но уехала Нина, да и восемнадцать ведь скоро! Есть у нас право сделать чего-то такое или нету? Мы ли не работали в колхозе, обеспечивая фронт хлебом? Мы ли не грызли в самые трудные годы несъедобные науки, не жалуясь и не ссылаясь на голодуху?

…Буфетчица наливает нам в маленькие граненые стаканы красного вина. Пьем. Сто граммов — восемь рублей девяносто копеек; протягиваем буфетчице одну десятку, потом два трояка и еще рубль восемьдесят мелочью. Хочется поднять настроение, развеселиться, однако никакого такого действия выпитое вино не оказывает, будто и не пили вовсе! Погоди, а почему сто граммов? Это же только твердые вещи… Разве жидкость можно в граммах измерить? В деревне, помнится, масло так взвешивали: фунтами. Сто грамм, значит… Ну, война эта: чего только не поизобретали люди за военные годы, эх! Какой же, интересно, дурак жидкости гирями измеряет? Потеха…

Назавтра, на уроке русской литературы, нас ожидает странное и тревожное новшество: Халил Фатхиевич чрезвычайно не в себе.

Как это оно сказывается: за все воздается по заслугам? Наверно… Только за наши грехи, за вчерашнее хулиганство, за те несчастные «два по сто», выпитые без надобности даже, неумело, но главное — впервые, пострадал, как видно, наш любимый учитель. Собственно, не поэтому, не из-за нас, конечно же, был он так сильно расстроен, однако именно мы себя чувствовали виноватыми, и было ужасно стыдно и больно. А Халил Фатхиевич казался совершенно разбитым, голова его, словно под действием безмерной тяжести, клонилась на грудь, всегда аккуратно причесанные волосы растрепались. Он прошел к столу, сел и, не глядя на нас, рассеянно открыл журнал. Мы молчали. Учитель взял ручку, что-то писал в журнале, потом весь урок монотонно и тускло повторял: «Так, ребятки, так, так…» Ушел он с урока хмурый, больной, и вдруг стало заметно, какой он, в сущности, старый и сгорбленный.