Мы — дети сорок первого года - [20]

Глянул я в другую сторону и чуть было с чердака вниз не лязгнулся. Знаете, ребятишки, физкультурную арку? Ну, такая… на ней еще канаты висят, жерди всякие, шесты… Понимаете? Школа там рядышком стояла… Вот, вижу: из одного каната, который потоньше, фрицы, сволочи, петлю мастерят. У меня глаза будто пеленой какой затянуло, будто ослеп вдруг. И пошевельнуться-то нельзя. А товарищи мои пока спокойны. Они уж который раз в разведке, навидались. Я ведь что? Я в своей жизни курицу-то никогда не резал, жалко потому что. Я, помню, раньше — увижу, мышь какая в мышеловке, хвостишко у нее защемило, скажем, так я ее и выпущу жалеючи. Ладно. Лежим мы на чердаке, глядим туда. Вышел ихний главный начальник. Офицеры вокруг него на цыпочках, стараются. Машину эту, фургон, раскрыли, засуетились еще больше. Гляжу, выводят оттудова мужчину, руки у него скручены, а сам по пояс голый, без рубахи. Избит страшно, весь в крови, опухший, кругом синяки. Лейтенант мне бинокль протягивает. Посмотрел я — человек крупный, даже грузноватый. Брюки на нем черные, сапоги тоже. Одного глаза нет у бедняги — видать, выбили. Ну, подтолкали его к этой арке, под петлю, туда ж и полуторка подъехала с откинутыми бортами. Лесенку приставили; аккуратно все, гады, делают. Накинули ему на шею петлю — площадь вся как вымерла. Потом появились два офицера с папками в руках; один раскрыл, стал читать — приказ, наверное. Нам, конечно, слышно не очень чтоб хорошо: ветер в другую сторону дует. Только прислушались мы получше — ближе к нам кто-то переводит громко на русский. Ну, понятно стало. Накануне партизаны налет сделали, побили фрицев, а этот тоже партизан. Без предателя, конечно, не обошлось; бумагу фашисты читали, как будто им все доподлинно известно. Мол, коммунист, до войны работал в этом селе директором школы, потом парторгом был. Видали? Директор школы — и его на площади, перед детишками, которые, может, все у него учились. Я бинокль отдал, теперь латыш смотрит. Ну, дальше…

Закричали они по-своему, пронзительно эдак, зашевелились. Гляжу, один фашист забрался в кабину этой полуторки. А мне все чего-то не верится: думаю, пугают, наверно, сволочи, чтоб народ устрашить…

Сабир-абзый пытался свернуть новую цигарку — не получалось: сильно дрожали руки.

— Ну, этот, в кабине который, машину-то завел, газанул потом — трогаться, мол, буду, — голову из кабины высунул, смотрит на кузов. Директор, бедняга, стоит, не шевелится, но стоит прямо, голову высоко держит. Тут машина и поехала. Покачнулся директор… Я глаза зажмурил и чувствую: пилотка у меня с головы сползает. Что такое?!

Мы слушаем не переводя дыхания.

— Знаете, когда говорят «волосы дыбом»? Ну вот… Очнулся: кто-то меня тряс сильно — лейтенант. Я ему в руку-то как клещами вцепился, ему больно стало. Гляжу: тело повешенного качается, вертится еще, будто, скажи, подкрученное. На площади вой, плач. Старушки все крестятся, шум страшный. Парни те веселые, с автоматами на пузе, начали народ разгонять, толкают, орут, у одного в руках горловина противогаза, трубка такая из брезента, морщинистая — еще раньше я слыхал, что они туда камень суют, в конец-то, или железку. Ну прямо мордует он людей этой горловиной и по голове, и по плечам. К нам уж близко подошел, метров, наверно, за двадцать. Узнал я его. Тот самый, который с утра выкомаривал, артиста изображал, своих веселил. Зверь, да и только. Ни стариков, ни детей не пропустит…

Сабир-абзый умолкает. Он всегда так рассказывает: с паузами.

— Погляди-ка спокойно со стороны, как фашист людей наших убивает! А ведь у нас оружие в руках, гранаты. Только нельзя нам на помощь прийти. У нас задание. Мы, конечно, выполнили его. И партизан этот, которого они повесили, очень дорого им обошелся. Но в тот момент тяжело было. Видите, волосы у меня? Там и побелели. И жевать теперь не могу, если что твердое. Видно, мускул какой-то повредил, когда, на такое глядючи, скрипел зубами. Да-а-а… Фашист — это гадина, конечно. Мразь. Таких надо с лица земли без следу стирать… Я, — говорит Сабир-абзый, — осенью сорок первого года был контужен. На реке Сож. Это, получается, смоленское направление. Потом, как из госпиталя вышел, на Курской дуге сражался. Слышали деревню Прохоровку? То-то и оно. Я там до последней капли крови бился и своего, татарского народа не опозорил.

Сабир-абзый достает из печи уголек и прикуривает очередную цигарку… Картошка начищена, вывалена в баки, завтра за ней придут из столовой. Картофельную кожуру уносит конюх — говорит, для училищинской лошади.

— Под Смоленском мне пришлось однажды заночевать у старика со старухой. Разговорились, конечно. Ты, говорит мне старик, кто есть таков? Казах либо монгол? Я, говорю, татарин. Который, говорит, казанский али сибирский? Казанский, мол. И рассказали они мне тогда вот что. В ихнем доме устроили фрицы, когда заняли деревеньку-то, свой немецкий штаб. А ночью, говорит старик, привезли солдаты в дом молодую партизанку. Телогрейка вроде на ней, волосы богатые — две длинные черные косы. Чернобровая, смугляночка, черноглазая, и лет ей, по всему, восемнадцать-девятнадцать. Красивая такая девка… Ну, избили ее, конечно, до полусмерти. Только она, старик сказывал, ни единым словом не обмолвилась. До самого утра ее допрашивали — ни слова. Как рассвело, эти, бандюги-то фашистские, пошли спать в горницу, а старуха пробралась к ней. Чаю горячего дала. Выпила партизанка чаю, все молчком. Старуха тогда говорит: