Мы были мальчишками - [14]

Не знаю, почему, но я расстроился. До последнего времени я считал себя самостоятельным человеком и гордился этим. И вот, оказывается, самостоятельности у меня не так уж и много…

Арька заметил перемену в моем настроении.

— Ты чего? — спросил он и отложил ложку. — Тебе жалко, да?

— Ешь, — сказал я. — Так это… вспомнил кое-что… Ты тут ни при чем…

— Ну, смотри… — И добавил серьезно и внушительно: — Не жалей после: мне с этим управиться — раз плюнуть.

Я засмеялся: о таком пустяке говорить так серьезно!

— Давай, давай уписывай…

— А ты знаешь, зачем я пришел? — отодвигая пустую тарелку, спросил Арик.

— Не пришел, а припрыгал, — поправил я его.

— Ну припрыгал, не все равно?

— Зачем же?

— Деньги хочешь заработать?

— Деньги, — не поверил я. — Ты говоришь, деньги?

— А то чего же? За работу деньги платят, — очень уверенно сказал Арик. — Я это знаю.

— А где?

— У Пызи. Он сам предложил. Говорит: «Довольно дурака валять, поработали бы у меня, а я вам деньги за это. И мне хорошо, и вам польза». Понял?

— Еще бы не понять. Опять дрова колоть?

Арька поморщился и осторожно пошевелил забинтованной ногой.

— Нет, дрова колоть я не буду, не умею.

Наконец-то упрямый Арька: согласился, что топором владеть не так-то просто. Не послушал меня и получил на орехи. Теперь вот и жди, когда нога заживет, ни побегать, ни от дома отойти… Скучная жизнь наступила у Арьки.

— А чего же мы тогда будем делать?

— Пызя сам скажет… Согласен?

Не раздумывая, я ответил:

— Конечно согласен!

В это время по радио начали передавать сводку Совинформбюро. Читал Левитан. Его голос всегда поражал меня своей звучностью и неподдельной страстностью, даже когда он сообщал об отступлении наших войск, вселял силу и уверенность.

В сообщении упоминались неведомые нам донские станицы и хутора — Песковатка, Трехостровская, Качалинская, Вертячий… Наши отступали… Отступали к Сталинграду.

Арик слушал напряженно, хмурил свои редкие брови, сосредоточенно накручивая на палец куцый чубик. Неожиданно попросил:

— Выключи, а… Не могу слушать…

Сказал он это таким тоном и на лице у него было такое умоляющее выражение, что я без разговоров выключил радио. Чудаковатый все-таки этот Арька!

— Понимаешь, — заговорил он, помолчав, — я так ненавижу их, так ненавижу… прямо не знаю как!.. Эх, попасть бы на фронт!..

Арька посмотрел на меня тревожно мерцающими коричневыми глазами и замолчал. И почему-то в эту минуту я подумал, что Арька, если бы его взяли в армию, сражался бы неплохо. Почему я так подумал, до сих пор понять не могу.

12

Пызя встретил нас довольной ухмылкой.

— Явились? — спросил он, будто не верил, что перед ним действительно мы, и сам себе ответил: — Умненько, умненько… Знать, соображение уже есть. Поработать захотели?

— Смотря какая работа, — отвечаю я. — А поработать, если сумеем, можно, мы не боимся.

— Ничего, смогете, — говорит Пызя и сует в нос себе понюшку табаку. Он шумно сопит, втягивая вместе с воздухом злую зеленую пыль, и через некоторое время, весь содрогаясь, начинает чихать:

— А-шти!.. Работа не тяжелая… Шти! Денежная… А-а… шти!

— Какая? — настаиваю я, чувствуя, что Пызя медлит не зря, чего-то выгадывает для себя. Уж Пызю-то я знаю: выжига, каких мало, не смотри, что ему «шестьдесят девок», обведет, и глазом не успеешь моргнуть. Валька Шпик правильно однажды сказал, хотя и повторил чьи-то слова; «Шкуру с живого человека спустит».

Прочихавшись и просморкавшись в темный от грязи платок, Пызя длинно и нудно тянет:

— И легкая… По плечу по вашему работенка… Я, жалеючи вас, предлагаю, без всякой корысти… Будете табак резать — ничего сложного, на машинках… У меня хорошие машинки, сам придумал и сам же сделал… Хо-орошие! Договорились?

— А как платить будете? — не отвечая на его вопрос, спрашиваю я.

Пызя из-под бровей глянул на меня, и впервые я увидел что-то живое в его всегда равнодушных глазах — мелькнула в них непонятная мне искорка, кольнула, словно острием иглы, и исчезла. Что это было — злоба, ярость, жадность?

Пызя ответил, раздумчиво растягивая слова:

— По полтиннику за стакан ежели? А может, многовато? Полтинник — тоже деньги, если разобраться… Надо раскинуть мозгами…

Все время молчавший Арик спросил:

— Это сколько, полтинник?

— Пятьдесят копеек, — ответил я и сказал Пызе: — Два рубля за стакан — не меньше. Иначе, разговора у нас не было.

У Пызи задергался беззубый рот.

— Два рубля, говоришь ты? Два рубля за стакан? Ах, щенок ты этакий! Ограбить хочешь старика? Слыхано ли дело — два рубля за стакан! Да я же без портков останусь!..

Я впервые услышал, как кричит Пызя, и увидел, как он злится. Неприятная, нужно сказать, картина. Все морщины на его лице вдруг ожили и, словно тонкие длинные черви начали двигаться в разных, в самых неожиданных направлениях, длинный висячий нос покраснел, глаза, до этого мутные, подернутые белесым туманом, вдруг посвежели, помолодели и смотрят остро и подозрительно.

На его крик я ответил его же словами, хотя, признаться, глупее ничего нельзя было придумать:

— Нехорошо так кричать, нервы беречь нужно, пригодятся — жизнь впереди большая…

Пызя вытаращил на меня глаза, высоко задрав козырьки густых бровей, беззубый рот его приоткрылся, и он, хлопнув ладонями по коленям себе, вдруг сипло рассмеялся: