MW-14-15-16 - [24]
Четвертая картина - это доказательство гениальности Сальвадора Дали, что родился в 1904 году, чтобы сделаться фараоном сюрреалистов. Это "Тайная Вечеря" 1955 года, украшающая Национальную Галерею Искусств в Вашингтоне. Я не знаю "Тайной Вечери" более лучшей, более трогательной, хотя мне и известны более десятка самых знаменитых. Все остальные, с Леонардовской включительно, излишне перегружены описаниями и буквально тривиальны по сравнению с этой сценой, в которой Христос со своими учениками молчат как зачарованные. Стол, накрытый длинной скатертью, положенной только-только, потому что еще не разгладились складки. Идеальная симметрия: по шесть апостолов с каждой стороны, и на центральной оси Учитель. Один только он, прекрасный молодой мужчина с длинными белокурыми волосами, поднял свои ясные глаза, все же они, монахи, закрытые капюшонами, стоят на коленях, склонив головы. Только перед ним, на незапятнанной скатерти - стакан вина, красного, будто кровь, и наполовину переломанная буханка хлеба, которого достанет на всех. За столом - море, окруженное массивами гор. Из вод залива всплывает тело Спасителя. Кажется, будто он - физически - сравним с апостолами, но рядом с ним стоят на якоре суда, позволяющие нам заметить, насколько он огромен. Над ним гигантские руки, пытающиеся охватить мир, и все это взято в рамы... чего? Окна космического корабля, батискафа, суперсовременной виллы. Или же мы находимся в капле шлифованного хрусталя или же какой-то иной бриллиантоподобной форме? Давление тишины и тайны (Достоевский: "Тайна чем глубже, тем ближе она к Богу"), все побеждающая, лучащаяся божественность, превращающая картину в шедевр и тем самым насмехающаяся над критиками, называющими
Дали мелким обманщиком и паяцем за его постоянные подрыв авторитетов и эксгибиционизм. Глядя на эту картину, хочется опуститься на колени с учениками и молиться так красиво и по-современному, насколько прекрасен и современен этот холст, словами молитвы, что сама по себе является травестацией "Отче Наш" и приписывается нортумбрийскому монаху VII века, но родившейся, скорее всего, в позднем периоде староанглийской поэзии (XI век):
"Отче святой, живущий в небеси -
Хвала тебе! И пусть святится
Нам имя Божье за все, что есть у нас -
детей людских. Спаситель ты,
Владычество твое обширно, сильна воля.
Так встань же на земле и под небесным сводом.
И дай сегодня же добра нам, хлеба дай,
Людей всех опекун, что всем распределяешь.
И не позволь нас сечь всем искушеньям,
Но дай свободу нам от каждого зла вида,
С сегодня и веков во веки."
Так разве не поэты, вместо священников должны писать молитвы?
Он желал изменить нас этими двумя руками и наполненными правдой словами, но не смог, ведь только две вещи не меряны на свете - милосердие божие и человеческая глупость, соединившаяся в брачном союзе с подлостью. Те же руки, точно такие же, как в "Тайной Вечере", видим мы и в другой картине Дали, "Распятие" (Музей Искусств в Глазго), прибитые к гигантскому кресту, что носится по орбите в космическом пространстве над тем же заливом и теми же самыми судами. Саму правду иногда освобождают - беда не в ней. Беда с теми, кто ее провозглашает - и тех за это распинают на крестах.
"Распятие" в директорском кабинете MW исполняет роль плафона и одновременно потолочного окна, открывающего вид на небо. Это мое небо, и все в нем по-моему. В моем небе дом рабства рассыпался в космическую пыль, из которой уже никто не воздвигнет Стены Плача. В небе моем люди - всегда люди, а сверхчеловеки лилипутствуют в клетках, сделанных из чужих страданий.
В небе моем
у урн стеклянных
стоят на страже
дети с васильковыми глазами
ведь только им разрешено считать все голоса
в моем небе.
В небе моем
когда смеются
то и не давятся беззвучными слезами
бессильные в ненависти своей
когда же говорят - не горбят спину
в моем небе.
В небе моем
из под прозрачной повязки Фемиды
украли пару гирек
дабы отвесить
конец терпеньям
в моем небе.
В небе моем
в цветах не видно памятника бунту
и Торквемада
пылает на костре живьем
с ободранною кожей.
в моем небе.
В небе моем
пред алтарями Учителя Кита
все в груди бьют себя
вагоны рук отрубленных
за то, что сады подрезали
в моем небе.
В небе моем
стада мустангов несут индейцев
в океане прерий
богами
над асфальтом воскрешенных
в моем небе.
В моем небе
солнца становятся покорными
и просит извинения Кортес у дикарей,
Альберт Эйнштейн пред Калиостро на коленях
теперь он понял
в моем небе.
В небе моем
восставшие из пепла сны
мстят яви той, которой писан ад,
ха годы несвершений
все у меня, на небе.
И ничего больше, кроме нескольких вышеуказанных строф, я уже ничего не скажу о тех картинах-зеркалах, которые так сильно ценю. Я не желаю, да и не смогу отдать каждой из них отдельную главу. Это не те вещи, о которых можно много распространяться. Они, скорее, принадлежат молчанию, что поселилось во мне и мечется, будто взбесившийся зверь. С ним я и иду, куда глаза глядят - через мир ростовщиков, сады без цветов, болота, откуда вытравили лосей, тропы, откуда транспарантами изгнано солнце, мимо отмерших сердец и глоток, на всю Ивановскую орущих героические гимны - сам же мечтая о тишине.
