Музыка на Титанике - [8]

непереводимая игра фраз,

непереводимая игра грёз.

Только не пытаться понимать всех:

всяк ведь как умеет, так и живёт,

и летает в небе золотой смех —

непереводимый детский смех, вот.

«Ложка дикого мёда и веточка винограда…»

Ложка дикого мёда и веточка винограда,

и зелёного чая светлая бездна…

Что касается вашего кофе среднего рода,

то, спасибо, не надо – да пожалуй, и поздно:

в это время я кофе не пью, тем более среднего рода.

И поверьте, что дело не в консерватизме

и не в том, что порода не та или, скажем, природа…

Дело в прожитой жизни,

в одной лишь прожитой жизни,

от которой и так уж не много чего осталось —

так… щепотка весьма потрёпанных идеалов,

как то: эгалите, либерте и прочая малость —

или милость, да парочка идолов обветшалых,

да большая любовь – я теперь забыл её имя,

да постыдное мелкотемье и малострофье,

да остаток уменья не группироваться с другими —

и дымящийся кофе, дымящийся чёрный кофе.

«Я уехал не в страну…»

Я уехал не в страну —

я уехал в тишину,

я уехал на рассвете

(было пусто на билете)

и состарился в полёте

ровно на одну струну,

ровно на одну строку,

на понюшку табаку —

ровно на одну понюшку,

взятую с собой в дорожку…

собирался понарошку,

поклонялся ветерку.

Собирался понарошку,

путая орла и решку,

попивал с гостями бражку,

поминали старину.

Говорил о чём – о Боге,

и о том, как мы убоги,

но состарился в дороге

ровно на одну струну —

на ту самую струну,

на ту самую строку,

что с тех пор ищу по свету

столько лет, да толку нету, —

на строку, на сигарету…

на одно кукареку.

Категория определённости

1

Говорят, я совсем не знаю этого человека.

А я знаю, что ветер в его голове зелёной,

что он скачет на лошади белой, блестя короной,

и что мёд в его сердце, а на устах ежевика.

Говорят, это всё хорошо, только этого мало —

и я должен иметь в руках рулетку и компас:

вот тогда я с ним, значит, как следует познакомлюсь

и начну разговаривать как ни в чём не бывало.

А пока, говорят, не ходи до конца абзаца,

не встречай незнакомца своею приветливой песней,

ибо он кем угодно может вдруг оказаться,

стой в начале абзаца: оттуда он безопасней.

Но вчера я общался с ним как со старым знакомым:

посидели, попили вина, поболтали о вечном,

а когда наболтались, он сразу сказал: «По коням!» —

и к себе ускакал, в направлении ежевичном.

Улыбается фрёкен Грамматика – ей вольну улыбаться:

значит, так, говорит, заруби на носу, калека,

человек этот нам неизвестен покуда, и баста,

хоть и мёд в его сердце, а на устах ежевика!

2

Между тем, твоя песня, мой милый, давно уж спета.

А когда она спета, мой милый, все взятки гладки.

А когда они гладки, мой милый, то нет загадки —

всё на свете определилось само собою.

Этой чашке давно пропели многая лета.

Из неё пило чай уже несколько поколений —

у неё и вид совсем уже юбилейный,

у неё есть фамилия – вот хоть, допустим, Хансен.

А ещё у меня есть стол по имени Клаус,

а ещё у меня есть скатерть по имени Дорте,

дорогущая ручка Марлен и портфель потёртый:

двадцать лет, из России – Ершов Николай Петрович.

Ничего незнакомого в жизни моей не осталось —

весь мой хаос давно учтён и пронумерован.

Что до внешнего мира, лежащего за порогом,

то когда-нибудь я и там всё пронумерую.

А пока я чужой ему – и не умею, не понимаю

отличить то, что каждому пню на земле известно,

от всего остального… и с башней глухонемою

говорю как с сестрою, с которой росли бок о бок.

«То славянщина, а то… то неметчина…»

То славянщина, а то… то неметчина —

до каких же пор, скажите на милость?

Стоит только замереть… – всё изменчиво,

всё давным-давно уже изменилось.

И ни дома нет того, ни отечества,

ни рогатой той ветлы у развилки —

всё сплошное, извините, летучество…

ни постели, виноват, ни подстилки!

Я и сам бы изменился бы к лучшему,

я бы снова занялся бы азами,

я послал бы эту жизнь мою к лешему

и взглянул на всё другими глазами —

скажем, лекаря, а может, и пекаря

или пахаря… пахал бы глубуко!

Ан живу себе, как жил: добрый век коря, —

и нисколько не меняюсь, собака.

Да и знаю, что как жизнь ни нарядится,

ни прикинется нечистою силой —

не меняется в небе Богородица,

не меняется Ангел сизокрылый.

«Что там в руках – что в облаках…»

…и думали, что она либо умерла, либо очарована.

Шарль Перро. Спящая красавица

Что там в руках – что в облаках

и где журавль – где синица,

теперь уже не объяснится

ни так, ни эдак и никак:

тут чем-то залита страница —

как раз на слове «заграница»,

и больше эта заграница

в поблёкших не видна крючках.

А спросят – что-нибудь наври

про населенье коренное:

что головы у них – по три,

и все – с Луну величиною,

и все отравленной слюною

от веку брызжут… дикари.

Наври, как врали сотни лет

бродяги, странники, гуляки,

чьи беззастенчивые враки,

кружась и не даваясь в руки,

очаровали белый свет, —

и никакого шанса нет

разоблачить все эти враки,

и никакого смысла нет.

И не тебе – ловить на лжи

да посягать на миражи,

гуляка, странник, белый клоун!

Ты сам попрал все рубежи,

а спросят, где пропал, – скажи,

что умер или очарован.

«Помню старость: семь лет с лихвой…»

Помню старость: семь лет с лихвой —

и забот полон рот,

с запрокинутой головой

через весь небосвод —

разобраться с судьбой светил

и природных стихий,

попросить, чтобы Бог простил

все мои грехи:

так… раздавленный, значит, жук