Музыка и тишина - [38]

Он посылает за Питером Клэром.

Лютнист бледен и поет не так хорошо, как всегда, — он простудился.

Как и Король, Питер Клэр смотрит на Исфосс.

Но в отличие от Кристиана не видит в нем ничего, кроме безмолвной и неподвижной громады. Он пишет воображаемое письмо своей утраченной Графине: «Дорогая Франческа, я прибыл на место, где время остановилось зимой и никогда не пойдет дальше. Я называю его Местом Застывшего Потока. Не знаю, сколь долго я здесь протяну».

Во сне он видит, как мать печет хлеб на кухне в их доме; как летним утром селедочная флотилия подходит к причалу Харвича; как беззаботна и весела его сестра и как любит она танцевать; как отец в рясе поднимается на кафедру и, глядя вниз на своих прихожан, тщетно ищет среди них лицо сына. И вновь звучат слова, сказанные ему отцом: «Когда на тебя обрушиваются жизненные невзгоды, не борись с судьбой, но постарайся победить собственные слабости».

Итак, он решает выстоять. Они с Кренце согреваются тем, что играют жиги и другие плясовые мелодии и ходят под них небольшими кругами. Хозяину домика, где они спят, нравятся эти красивые мелодии, и он немало забавляется, глядя, как немец и англичанин подпрыгивают у него во дворе. Вскоре он приносит Питеру Клэру одеяло из кроличьих шкурок, чтобы застелить им кровать.

Его сон часто прерывают вызовы к Королю.

Однажды ночью он застает Кристиана одиноко сидящим перед догорающим огнем. Его косица распущена, и несколько прядей мягких каштановых волос спускаются почти до пояса. Разговаривая, Кристиан пробегает пальцами по волосам, неустанно расчесывая их, словно это занятие его успокаивает.

— Я послал за вами, потому что мысли мои в полном смятении, — говорит он, — вы можете мне сказать… вы, так похожий на ангелов моих детских снов, похожий на некогда дорогого мне друга… вы можете сказать мне, как распутать клубок мыслей в голове человека?

Питер Клэр смотрит на догорающие угли, словно в горсти пепла надеется найти ответ. Он понимает, что необходимо что-то сказать, но мгновение проходит за мгновением, а он не находит слов и чувствует, что Король начинает проявлять нетерпение. Затем он вспоминает жалобы Короля на то, что в Дании не осталось философов, и произносит:

— Сир, если бы здесь с вами сейчас сидел месье Декарт^{59}, он сказал бы, что это можно сделать путем сведения сложного к простому.

Кажется, Король удивлен, словно он вовсе и не ожидал услышать ответ.

— Да, — замечает он. — Декарт действительно говорил именно так. Но метод: в чем состоит его метод? Когда-то я это знал, но потом забыл.

— Ваше Величество, — говорит Питер Клэр, — он предлагает отринуть как ложное все, что недоступно нашему непосредственному знанию. Он имел в виду то, что мы, как нам кажется, познали, но не в состоянии проверить.

— Теперь я вспомнил, почему когда-то забыл Картезианцев^{60}! Что поддается точной проверке, я вас спрашиваю? Только математика! Два плюс два всегда и неизменно равно четырем, но как может это объяснить то, что бурлит в моем мозгу?

— Никак, Ваше Величество. Но если вы увидите одну бесспорную вещь, нечто, в чем проявляется истинность двух плюс два, или само cogito[8], то, основываясь на этой бесспорной вещи и отталкиваясь от нее, вы сможете пройти через то, что сейчас приводит вас в смущение.

В комнате с низким потолком наступает долгая тишина. Ни воя волка, ни уханья совы, ни человеческих голосов. Огонь в очаге превратился в груду тлеющих углей с красной сердцевиной.

Король оборачивается к Питеру Клэру и говорит:

— Одна бесспорная вещь — это моя любовь к моей жене Кирстен. Назовем это Cogito ergo amo[9]. Я впервые увидел ее, когда ей было семнадцать, в церкви и попросил Бога дать ее мне, и Он дал. Мне было тридцать восемь. Ее волосы были цвета чая, кожа белая, а губы имели вкус корицы. Датский закон не позволял ей стать моей Королевой, но я женился на ней так скоро, как только смог, и ни у одного мужчины не было более сладостного, более прекрасного медового месяца.

— Я дал ей двенадцать детей. Пятнадцать лет я был верен ей и даже в самых потаенных мыслях не мечтал ни о ком, кроме нее. И теперь, когда я ее вижу, когда вхожу в ее комнату, она пробуждает во мне те же чувства, что и до нашего венчания. Я люблю ее как ребенка, как дорогую мать, как любовницу, как жену. Не могу передать вам, как я всегда радовался, что она моя. Когда я провожу рукой по серебряным жилам в этих долинах, то душа моя ликует не только за датскую казну, но и за личную сокровищницу Кирстен. Когда голова моя не занята государственными делами, то все, что в ней остается, это страстное желание быть с Кирстен, не только обнимать ее, но сажать к себе на колени, гулять с ней по саду, играть в крибидж^{61}, слышать ее смех. И это желание никогда меня не оставляет.

Но здесь-то и начинается смятение. Ведь я знаю, что у Кирстен уже нет ко мне никаких чувств. Никаких добрых чувств. Только ярость и озлобление. Она не пускает меня к себе. Иногда, да простит мне Бог, я беру ее против ее воли, на том основании, что я Король и муж, и она не имеет права мне отказывать. Но это ничего не решает. После таких случаев всегда остается горький осадок. И все же любовь к ней отказывается оставить меня. Любовь, страсть, желание. Когда в этих горах воют волки, я и внутри себя слышу те же звуки. Друг мой, если можете, скажите, что мне делать.