Музыка Бенгта Карлссона, убийцы - [7]

Что бы там ни было, требовалось сделать одну-единственную вещь. Я принес листок на кухню, скомкал и бросил в камин. Робин, сидя на стуле, наблюдал, как я поджигаю спичку и подношу к бумаге.

Должен признать, что рука моя в этот момент немного дрожала. Уверенность, что в этом кусочке бумаги заключено зло, была столь сильной, что я боялся, как бы не произошло что-нибудь ужасное, когда пламя займется. Но бумага просто сгорела. Маленький желтый огонек занялся, вспыхнул, через десять секунд от бумажки остались лишь черные хлопья, и тяга довершила дело, втянув их в дымоход.

Вздохнув от облегчения, я покачал головой, удивляясь собственным фантазиям. Чего, собственно, я ждал — голубых вспышек, или демона, вылетающего из камина и мечущегося по кухне? Я, как фокусник, демонстрирующий, что предмет действительно исчез, широко развел руки.

— Вот, — сказал я, — тебе больше не нужно играть эти ноты.

Я посмотрел на Робина, но на его лице не было никакого облегчения. Вместо этого на его глазах набухли слезы, он постучал пальцами по вискам и прошептал:

— Но я помню их, папочка. Я все помню.

Есть одна пословица, которую я не могу слышать: нет худа без добра. Например, смерть Аннели. Можно думать, пока голова не взорвется, но так и не придумаешь, что хорошего она нам принесла. А атомные бомбы, сброшенные на Японию? Конечно, в результате сложных причинно-следственных связей они сделали Японию лидером в производстве электроники, но скажите это тем, кого бомбы превратили в пыль, поставьте биржевые котировки против изуродованных радиацией детишек. И удачи вам.

Возможно, моя речь бессвязна. Но я хотел сказать, что нашел зерно истины в этой отвратительной пословице. Чуть позже вечером мы с Робином сыграли в «Монополию». Он не хотел возвращаться в свою комнату и предпочел сидеть при уютном и безопасном свете лампы на кухне, двигая маленькую машинку по незнакомым улицам Стокгольма.

За окном бушевал ветер, и я разжег камин. Игральные кости стучали по доске, тихо шуршали новенькие банкноты, переходившие из рук в руки, мы что-то бормотали, вскрикивали от радости или огорчения. Это были чудесные моменты.

К половине одиннадцатого из-за того, что Робин скупил Центрум и Норрмальмсторг с прилегающими отелями, я оказался полным банкротом. Когда мы собирали пластмассовые фишки и бумажки, Робин радостно сказал:

— Это было весело!

Я разложил матрас на полу, а Робин лег в мою кровать. Как обычно, я поставил будильник на семь утра и выключил все лампы, оставив только ночник. Я долго лежал, разглядывая темные причудливые тени на потолке, пока не начали слипаться глаза. Но вдруг из кровати донесся голос Робина:

— Пап?

Я оперся на локоть, чтобы лучше его видеть. Его глаза были широко раскрыты, как у маленького ребенка:

— Да?

— Я больше не хочу играть на пианино.

— Не хочешь. Я понял.

— И не хочу, чтобы оно у нас было.

— Хорошо, мы от него избавимся.

Робин кивнул, свернулся калачиком и закрыл глаза. Я лежал и смотрел на сына. Второй раз за день я подумал: несмотря ни на что, все еще будет хорошо.

Это ощущение никуда не делось, когда Робин приоткрыл сонные глаза и пробормотал:

— Мы можем играть в «Монополию» или еще во что-нибудь. В карты, например. И я не буду проводить так много времени за компьютером.

— Конечно, — сказал я, — а теперь спи.

Робин что-то пробормотал в ответ, и вскоре его дыхание стало глубоким. Я лежал, смотрел на него и прислушивался к ветру. Тот должен был усилиться и начать играть свои песни на проводах. Это случилось, когда я уже почти уснул, и одна-единственная протяжная нота погрузила меня в забытье.

А ночью пришла Аннели.

Если бы это был сон, наверняка все произошло бы в одном из тех мест, где мы на самом деле спали или занимались любовью. Но она пришла ко мне именно на матрас, лежавший у кровати. Она юркнула под узкое пуховое одеяло, прижалась ко мне и уткнулась в ямку у основания шеи.

Я чувствовал ее запах. Она прошептала:

— Прости, что я ушла, — сухая ладонь погладила меня по груди. Я обнял ее и крепко прижал к себе. Если у меня и были сомнения, что это происходит на самом деле, то они рассеялись, стоило ей сказать:

— Эй, осторожнее.

Я сжимал ее очень крепко, чтобы она опять не исчезла.

— Я так по тебе скучал, — прошептал я и стал гладить ее по животу, груди, по лицу. Это действительно была Аннели. Особенный изгиб бедер, родинка под левой грудью, все те мелочи, которые навсегда отпечатались в моей памяти. Только теперь я осознал, какое сильное желание я всегда испытывал к этой женщине, чью кожу изучил лучше, чем свою собственную.

Она коснулась пальцами моих губ и сказала:

— Я знаю, знаю. Но сейчас я здесь.

По крайней мере, одна часть моего тела была в этом уверена, когда Аннели закинула ногу на мое бедро. Я почувствовал такую эрекцию, что испугался, что взорвусь. Я прижал ее к себе, вошел в нее и уже не мог сказать, чье сердце стучит с такой силой, мое или Аннели. Я следовал его ритму, ритм превратился в мелодию, которую я узнал, но уже ничего не мог с собой поделать. Мое тело стало содрогаться в конвульсиях, я соскользнул с нее, и мое семя выстрелило на простыни.